Из-за леса выкатилось солнце, яркое, тёплое. Анисья утром угадала: день опять выдался хороший, как раз на жнитво.
— Дым!
Сидевший на парусе Копылов изогнулся, завалился на правый борт ладьи, чтоб лучше видеть.
Услышав его голос, Афанасий Никитин поднял голову, оторвался от дум. Иван Лапшев ничего не почуял: спал на дне, укрывшись дерюжкой. Бронник, устроившийся на носу, лицом к парусу, оборвал песню, которую затянул было тоненьким, каким-то бабьим голосом. Его пение всегда смешило, особенно тех, кто знал басовитый, грубый голос Ильи.
Микешин, копошившийся в сундучке, стал на четвереньки, завертел головой:
— Где? Где?
Они плыли уже третий час. Давно скрылись из глаз волоки, крепостные стены, золочёный купол Спасского храма. По обе стороны ладьи бежали безлюдные, с редкими деревеньками берега. Там вплотную к реке придвигался бор, там, на многие гоны, угадывались по туману луга. Присев на корточки, прибрежный ивнячок пускал по Волге листки-кораблики. На перекатах сверкали скользкие голыши…
Как только сели в ладью, разместились меж мешков и коробов, оттолкнулись багром от позеленевшего причала, душу Никитина охватило знакомое волнующее чувство дороги, где грусть расставания мирно уживается с радостью надежд, когда и жаль чего-то, и весело, и задумываешься над прожитым, и тянет вдаль, одолевает жажда изведать неизведанное.
Кажется, там, за кромкой леса, за синим горизонтом, и таится твоё ещё не пойманное счастье. Кажется, оставляешь позади не только заросли ивняка и широкие плесы, а все неудачи, все беды свои, а впереди — бесконечная, светлая, радостная жизнь! Протяни руку — и вот она, бери!
Провожавших было немного: Кашин, всё время хлопотавший, чтоб короб с мехами поставили бережней, не подмочили, заплаканные жёны Копылова и Ильи Козлова, старый Лапшев, уже успевший опохмелиться и целовавший всех по нескольку раз, да угрюмого вида мужик, дальний родственник Микешина, притащивший его пожитки. Пришёл и Иона. Он робко держался в сторонке, боясь помешать в суете. Как-то так вышло, что Никитин не успел обняться с ним, вспомнил о старике, когда отвалили. Он помахал Ионе шапкой. Лицо одиноко стоявшего дьячка просветлело, он быстро-быстро закивал Никитину, закрестил его… Никитин досадовал на себя — обидел старика, а он ведь был на пристани единственным близким ему человеком.
Полулежа на корме, Никитин вспоминал об Олёне, мысли, причудливо сплетаясь, навеяли облик матери… Вот не дожила, бедная, до хороших его дней. Вернётся он, обновит дом, накупит узорочья, дорогой посуды, заживёт ладом с молодой женой, а мать не порадуется. С отцом радости видала мало, а до сыновнего счастья не дожила… Всплыли картины прошлого. Мать всё боится, чтоб сын не зашибся, не утонул в Волге. Потом допоздна не спит, ожидая его с гуляний. Плачет, когда первый раз пришел пьяным… Она вечно в хлопотах, в заботах, всё печётся о нём, а он и не думает о ней. В последние годы, больная, она одиноко лежит в тёмном чуланчике, а у него всё дела, дела… Нет, никакими богатствами долг матери не заплатишь!
А берега бегут, бегут. Дорога началась, и в Твери ждет Олёна, хочется счастья с ней… Удача будет, будет!
Вот бронник поёт, Микешин в сундучке роется — значит, плывут? Ну, значит, и удачи добьются!
От этих радостных, уверенных мыслей и оторвал Никитина голос Серёги.
Действительно, но правой руке впереди поднимался густой дым.
Микешин испуганно повернулся к Никитину:
— Не татары ли? А?
— Какие тут татары! — ответил Никитин.— О них давно бы слышно было. Чай, орда не иголка…
— Может, пожар? — кинул Серега через плечо.
— Дыму-то больно много. Если только целая деревня занялась…
Все вглядывались в правый берег. Солнце уже взошло, туман оседал, разрывался, ладья бежала быстро, и перед купцами всё явственней выступал окутанный дымом бугор на берегу.
— Монастырь Ипатьевский? Нет, он дале… Какая же это деревня-то? — вслух рассуждал Никитин.
Он окинул взглядом берега, припоминая что-то. Вот оползень, напротив камыши, а ещё дальше — три причудливо сросшиеся сосны…
— А ведь это Княтино, ребята! — вспомнил Никитин.— Ну, верно, Княтино и есть. Я тут года три назад заночевал, когда из Нижнего подымался.
— И чего такой пожар? Ишь, всю деревню охватило! — повел рукой Копылов.
— Эна! — засмеялся Микешин.— О прошлое лето вся Москва чуть не выгорела, а тут — Княтино. Много ль им надо?
Окутанный дымом бугор всё приближался. Уже можно было различить крайнюю избу, сквозь стропила которой вымахивало пламя.