Я вскочил
на ноги так быстро,
что опрокинул стул. Я схватил
его за глотку обеими руками и сказал:
«Это ложь. Ее отец никогда не позволил бы ей
принять подобный подарок от безбожника арапа».
Но другой
приятель сказал,
что арабский торговец уже
не безбожник. Литодора научила
Ахмеда читать по-латыни, взяв Библию
вместо грамматики, и он узрел свет Христов
и подарил ей браслет с ведома родителей, в знак
благодарности за то, что она приобщила его благодати
Господа нашего Вседержителя.
Когда первый
приятель отдышался,
он сообщил, что Литодора каждую
ночь поднималась по лестнице, чтобы
тайком встретиться с ним в пустом пастушьем
сарае или гроте, или среди развалин бумажной фабрики,
у гудящего водопада, который, как жидкое серебро, стекал
в лунном сиянии, и там она становилась его
ученицей, а он — ее твердым и требовательным наставником.
Он всегда
приходил первым,
а потом и она в темноте
поднималась по ступенькам,
с браслетом на ноге. Когда слышал
звон бубенчиков, он зажигал свечу, чтобы она
видела, где он ее поджидает, чтобы начать урок.
Я
был
сильно пьян.
Я направился
к дому Литодоры,
не имея ни малейшего
представления, что стану делать,
когда до него доберусь. Я подошел к дому, где
она жила с родителями, думая бросить пару камешков,
чтобы разбудить ее и вызвать к окну. Но, обходя дом,
услышал мелодичное позвякивание бубенчиков где-то в вышине.
Она
уже была
на ступеньках и
взбиралась ввысь, к звездам,
ее белое платье колыхалось вокруг
бедер, и браслет ярко блестел во мраке ночи.
Мое сердце
глухо стучало,
короб упал и покатился
по лестнице: бум-бум-бум-бум.
Лучше меня никто не знал здешние холмы,
и я помчался напрямик, карабкаясь круто вверх
по неровным земляным ступеням, чтобы обогнать ее,
а потом снова вернуться на главную дорогу, ведущую
к Сулле Скале. При мне были серебряные монеты, что
сарацинский принц дал Литодоре, когда она пришла
и опозорила меня, прося заплатить то, что мне причиталось.
Я положил
его серебро в
жестяную кружку,
которую носил с собой;
перешел на шаг и продолжил путь,
побрякивая монетами иуды в моей старой, в мятинах,
кружке. Они так приятно звенели в отзывавшихся эхом
ущельях, на ступенях, в темноте, высоко над Позитано
и мерным дыханием моря, где прилив утолял
жажду воды захватить землю, принудив ее к капитуляции.
В конце
концов я
остановился,
чтобы перевести дух,
и увидел, как пламя свечи
метнулось где-то в темноте. Я увидел
красивые руины, высокие гранитные стены,
поросшие цветами и плющом. Широкий проход
вел в комнату с травяным полом и крышей из звезд, будто
место было создано не для того, чтобы служить
убежищем от природной стихии, но чтобы
сохранить этот дикий уголок от человека.
Но вот
оно уже
снова было
нечистым местом,
подлинной находкой
для оргии в компании фавнов
с их козлиными копытами, флейтами
и членами в курчавой шерсти. Арочный
проем, что вел в укромный дворик, заросший
сорняками и сочной травой, казался входом в зал,
что поджидал гуляк, готовых устроить свою вакханалию.
Он ждал
на разостланном
ковре, с бутылкой вина
Дона и книгами, он улыбался на
тренькающий звук, что доносился по мере
моего приближения, но перестал, как только я
показался на свету, с обломком камня в свободной руке.
Я
убил его
прямо на месте.
Я
убил
его не от
желания спасти
честь семьи и не от
ревности, я ударил его
камнем не потому, что он
посягнул на белое тело Литодоры,
которое она никогда бы мне не предложила.
Я
ударил его
камнем, потому что
ненавидел его черное лицо.
Когда я перестал
наносить удары, я опустился
на ковер рядом с ним. Кажется,
я взял его за запястье, проверить, есть ли
пульс, но и когда понял, что он мертв, продолжал
держать его руку, вслушиваясь в пение сверчков в траве,
будто он был маленьким ребенком, моим ребенком,
который долго боролся с дремой и вот наконец провалился в сон.