Он ждал Веронику в лесу, как было условленно. После затяжных дождей и почти осенней прохлады, погода установилась вдруг удивительно теплая и ровная. Словно природа решилась на великий обман: скрыть от людей, что всего через пару месяцев ничего не останется ни от пышной листвы, ни от ярких цветов, когда ветки будут голыми, поля пустыми, а ветер пронзительным и холодным. А люди поверили в обман и оделись в легкие летние наряды. Осень — это еще так далеко!
Вероника пришла с той же корзинкой, в голубом ситцевом сарафане и… не одна.;
— Это Андрей, познакомьтесь. Андрей, это художник Эдуард Олегович.
— Очень приятно.
Вот так. Значит приставила на всякий случай строгая мама к тебе, милая Вероника, дуэнью — хваленого жениха, того, что с руками и с головой. Что ж, очень милый парень, из таких получаются верные мужья и хорошие отцы. Такие если полюбят, то на всю жизнь, а не на одну картину.
— Андрей, вы на весь день к нам?
— Как надо.
— Я могу дать вам честное слово, что ничего плохого не сделаю с вашей Вероникой.
Андрей бросил взгляд, который не сразу поймешь: то ли удивленный, то ли строгий.
— Плохого? Да она, если что почувствует плохое, сразу же сама уйдет. Я за нее не боюсь. Я просто так. Мама ее попросила.
— Что ж, сидите.
Андрей молча уселся под березкой на расстеленный пиджак. Он просто очень любит свою Веронику и будет всю жизнь сторожить ее, словно цепной пес. Отчего же накатило это непонятное раздражение? На кого? На Андрея? На его любовь? На то, что она сильнее? Да кто и чем ее измерял, эту силу любви? Любовь этого парня в лучшем случае даст девушке покой и долгое ровное пламя в семейном очаге. Любовь же художника Эдуарда Листова даст ей бессмертие. Она должна понимать разницу.
Листов про себя усмехнулся: неужели же верная спутница любви — ревность, дала о себе знать? Во всяком случае, присутствие Андрея ему было неприятно. Парень мешает, особенно пустыми разговорами. Хочет казаться вежливым, но что его вежливость, что цветистые комплименты — творчеству помеха.
— Погода бы постояла.
— Что? — Он еще здесь, этот Андрей? И все лезет с разговорами. Пустые темы: о погоде, о видах на урожай. Не об искусстве же. Что этот парень в нем понимает?
— Помешал, простите… А у меня отпуск со вчерашнего дня.
— Отпуск… Это замечательно… Отпуск.
Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не может понять того, что в этот самый миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…
— Пять часов уже рисуете. Не устали?
— Что?
— Отдохнуть, говорю, не пора?
— Да-да, я вас утомил. Что ж, прервемся. Хотите, прервемся до завтра. Вы с Вероникой идите домой, а я дождусь заката.
— Заката?!
— Ничего, у меня бутерброды с собой. Знаете, августовскими вечерами бывает такое удивительное небо… Дивное небо.
Боже, как она посмотрела! А про себя он усмехнулся: им, простым смертным, сейчас думается только об отдыхе и сне, а ему о закатах. Вот и случилось: он завоевал свою любовь, свою Веронику. Женщины, они все равно будут любить ангелов сильнее, чем простых смертных людей. Если уж им вообще дано любить. И ему, без сомнения, нужно, чтобы Вероника смотрела на него вот такими влюбленными глазами, беда только в том, что нужно ему это всего на одну картину. И не факт, что будет нужно потом…
…А ночью он с еще большей страстью целовал другую женщину, и, кажется, почти любил ее, только тоже особенно, на одну ночь, даже не на одну картину. Любовь эта не стоила ему ничего, да и ей тоже. И он вдруг четко отделил в себе друг от друга этих двух совершенно разных людей: Эдуарда Листова, обычного человека, подвластного земным страстям, и художника Эдуарда Листова, будущего создателя великих картин. Отделил и посмотрел на них как бы со стороны. Первый всегда был человеком никчемным, да и второй до недавнего времени был никаким живописцем, а теперь с интересом наблюдал того, первого, и впервые чувствовал себя творцом. Потому что был уверен: утром он проснется для той, другой любви, великой любви, и заставит мир заговорить о себе.
Почти месяц спустя
Эйфория вскоре прошла, но ее заменила устойчивая уверенность в своих силах. Эдуард Листов был теперь твердо убежден в одном: он себя, наконец, нашел. Он сделал открытие, не оценить которое невозможно. Как-то само собой получилось, что творчество Василия, проникшее в него, заполнившее его сознание, Листов стал считать своим. И признание его великим художником стало теперь делом времени: год, два, три, десять… Теперь можно делать свое дело и ждать, не суетясь, не дергаясь. Можно возвращаться в Москву, можно предстать перед критиками, перед сомневающимися. Предстать новым человеком, великим человеком, а, главное, уверенным в себе.