- Что у тебя?
- Ничего. Думаю.
- О чем?
- О том, например, что обобрал тебя с ног до головы. Полкойки оттяпал, кисет весь выпотрошил.
Зимовец сердито повернулся с боку на бок так, что Слободкин чуть не слетел на пол.
- Поаккуратней, нельзя? Пустил жильца, теперь терпи, не сталкивай.
- Я человека пускал, а не скотину, - буркнул Зимовец.
- Ладно, не злись. Пошутил.
- То-то. Думающее, стало быть, существо. Ну, а раз так, то думай, когда говоришь,
- Ладно.
- Думаешь?
- Думаю.
- О чем? Кошки, что ли, скребут?
- Откуда ты взял?
- Говори уж, коли начал,
- Я не начинал.
- Вот и попался. Не начинал - значит, мог бы начать, да не перед кем душу вывертывать. Так, что ли, тебя понимать? Слободкин промолчал. Зимовец обиделся:
- А еще друг называется.
Может, сказать ому об Ине? Если мы действительно друзья, то рано или поздно все равно надо будет все выложить. Скажу об Ине. Но как?
- Об Ине? - удивился Зимовец. - О какой еще Ине? Ты что, спишь или бредишь? Бредишь, скорей всего. Война, а у тебя девчонки на уме...
- Солдафон ты, Зимовец. Самый настоящий солдафон. Да и не говорил я тебе ничего.
- Об Ине?
- Об Ине.
- Значит, я не солдафон, а Иисус Христос.
- Понимай, как знаешь.
- Но не с неба же в конце концов это имя слетело! Словом, выкладывай!
Зимовец зашуршал кисетом, высыпая последнюю пыль самосада. Слободкин, дождавшись, когда козья ножка будет готова, первым затянулся и незлобно выругался:
- Ну, черт с тобой. Только без хамства. Слободкин рассказал Зимовцу о том, как впервые увидел Ину в предвоенном Минске. Как написал ей письмо. Как писал потом каждый день и ежедневно получал ответы. Как вся рота за него переживала, а он думал, что никто ни о чем не догадывается. Как ездил в Минск из Песковичей, в которых служил в воздушно-десантное бригаде, как нелегко было получать увольнительные. Как потом разом все оборвалось. Не стало коротких встреч, длинных писем - все кончилось. Потерялся где-то на дорогах войны след человека, незаметно ставшего самым дорогим, с которым связывалось все настоящее, будущее, жизнь...
Слободкин сказал еще, что дальние родственники Ины жили до войны, кажется, где-то на Волге, и что у них можно было бы при случае попробовать навести справки.
Приятели проговорили долго. Махорки больше не было, и малиновый огонек не мелькал между ними, но Слободкин и Зимовец не чувствовали ни голода, ни холода, ни усталости. Сама война, казалось, отошла куда-то и не напоминала о себе ни выстрелом зенитки, ни взрывом бомбы, ни сиреной - ничем решительно. Только вьюга стонала совсем рядом, за тонкой переборкой барака. Может быть, именно поэтому немец и не прилетал. А может, сама судьба охраняла их, давала возможность отвести душу. Подарила одну ночь солдатам. Впрочем, какие они теперь, к шуту, солдаты. Никогда не думали, что занесет их сюда, в эту дыру. И не солдаты, и не рабочие...
- Подставляем безропотно бока немецким фугасам, - говорил Слободкин, ничего толком сделать не можем. Какая там работа для фронта, для победы...
- Ну, ты уж мрачнее мрачного стал, - неожиданно перебил приятеля Зимовец, почувствовавший, что того заносит слишком далеко. - Бока мы действительно подставляем, верно. Не бока уже - одни ребра, но все-таки ты не прав, Слобода. Весь под впечатлением момента. Ну жалко, конечно, девку...
- Я запрещаю так называть ее.
- Ну, бабу.
- Я же ясно просил тебя - без хамства.
- Ты здорово размотал первачки в своем десанте. Девкой не называй, бабой тоже не смей - ангелок, да и только! Поглядел бы я на твоего ангелочка сейчас - что с ним сталось и с кем воркует?
- А сейчас я, кажется, рассержусь по-настоящему. Возьми свои слова обратно, если хочешь остаться в моих глазах человеком.
- Беру обратно. Теперь ты доволен? Они помолчали. После паузы Зимовец, сказал:
- Если лаяться со мной не будешь, я, так и быть, помогу поискать твою Ину. Она комсомолка?
- Говоря по правде, не знаю, никогда почему-то об этом не спрашивал...
Зимовец удержался от шутки, хотя тут-то уж мог порезвиться сколько угодно.
- Ну, ладно, все равно, мы через обком комсомола попробуем. У меня там секретарь знакомый. Саша Рад- волин.
- Тогда на тебя вся надежда. Вот здесь сосет, понимаешь? Ни днем ни ночью забыть ее не могу... А у тебя-то как, Зимовец? Молчишь про себя.
- Нет у меня никого.
- А семья твоя где?
- И семьи нету. Чтобы уйти от расспросов, Зимовец сказал:
- Разболтались мы с тобой, а ведь скоро подъем. Он и не заметил, что сказал по-солдатски, а Слободкин обрадовался:
- Подъем!.. Когда-то ненавидел я даже слово это! А сейчас с наслаждением услышал бы. Гаркнул бы над самым ухом хрипатый Брага - мне и минуты хватило бы, чтоб одеться и встать в строй. Портянки я бы уж потом подвернул как следует, на первом привале...
- А до той поры - ноги в кровь?
- Точно!
- И все-таки житуха была, скажу тебе? А?
- Спрашиваешь! Гайки туго были закручены, до предела, можно сказать. До сих пор стонут все косточки. Но настоящая была жизнь. И намаешься, бывало соль на плечах, а все равно хорошо. Кузя, дружок мой, даже в Москву к матери ездил.
И снова заговорили приятели о том, далеком, родном, что всегда согревает сердце солдата. Собственно, говорил опять Слободкин, Зимовец слушал, изредка перебивая вопросами. Но он готов был слушать сколько угодно, хоть десять ночей подряд. О поездке Кузи домой. О Москве. О том, как шагал по ней Кузя, выполняя поручения ребят и его, Слободкина, поручение. О том, как давно и недавно все это было. О матери Слободы, молодой и старой одноплеменно.
- Поседела она перед самой войной, словно чуяло ее сердце. Представляешь? Кузя на порог, в мае это было, в самых последних числах, а она ему навстречу словно в белом платке. Кузя растерялся даже: я ему совсем дру- гой портрет рисовал. Но вида, конечно, не подал. Какая вы молодая, говорит.
- А она?
- Смеется. А сама фартук к глазам и на кухню скорей, будто и впрямь не терпится ей гонца от сына поскорей за стол усадить.. И уже оттуда кричит что-то. Слов Кузя не слышит, идет на ее голос. А она уже справилась со своей слабостью, действительно стряпает что-то, только руки чуть-чуть дрожат и тарелка летит на пол, разбивается в мелкие брызги. Это к счастью! - смеется опять и снова подносит фартук к глазам. - Ну, как там сыночек мой? Как?..
Зимовец слушал Слободкина внимательно, еще внимательней, чем про Ину, и только в конце рассказа вздохнул:
- Все матери похожи одна на другую. Она где сейчас-то?
- В Москве. Вчера письмо ей отправил. Долго ли теперь почта ходит?
- А кто ее знает, не пробовал, некому, - снова вздохнул Зимовец. - А ты пиши, пиши, ей там легче будет с письмами-то. Одна она у тебя?
- Отец нас оставил еще до войны. Не знаю, что у них
там вышло, осуждать не буду, но мать убивалась сильно. Потом отошла немного. Замкнулась только. Когда в армию меня брали, как на тот свет провожала. Самое страшное на войне это, по-моему, слезы материнские.
- Так ведь войны еще тогда не было. В воздухе пахло уже. Для меня она с тех слез и началась. Так мне сейчас, по крайней мере, кажется.
- Может, поспим все-таки немного? - спросил Зимовец.
Слободкин сказал в ответ что-то напускное, неестественно бодрое и сам смутился от своего тона:
- Не обращай внимания на меня. Расквасишься вот так и городишь черт знает что. А на душе действительно накипело. Мне бы только письмо получить. От Ины. И от матери тоже. Двое их у меня на земле. О той и другой сердце ноет.
Поговорив еще немного, Слободкин с Зимовцом скоро уснули. Усталость взяла свое.
Проснулся Сергей от грохота. Ему вдруг почудилось, что дежурный по роте приволок с утра охапку березовых дров и озорно швырнул их возле печки. Поленья раскатились по всему полу - до самых дальних углов - и продолжали еще там погромыхивать, перекатываться с боку на бок на суковатых горбушках.
Слободкин открыл глаза, всмотрелся в полутьму - несколько человек, чтобы скорей отогреться, яростно пританцовывали на промерзшем за ночь полу барака. Вот и все дрова... Сергей стал тормошить приятеля: