— Правда — это далеко и высоко. У нас тут многотиражка выйти грозилась. Листовку откатали уже. Пишите, говорят, про героев тыла.
— Вот вы про сандалии и дайте им. Все прочтут. Знаете, как это можно подать!
— Вы уж не журналист ли случайно?
— Был когда-то редактором стенгазеты.
— Так, может, вас сосватать в редакцию?
— Нет, нет, ни в коем случае! Я на станке хочу. Что угодно стану в цехе делать, только не это.
— Ну, как знаете. А то парторг ЦК Строганов, недавно назначенный к нам на завод, по всем цехам ходит, ищет вашего брата. В рабкоры я вас все-таки предложу. Я от парткома за печать отвечаю. И тема для вас уже есть — напишите, например, про Попкова Васю.
— Это кто еще такой?
— Вот тебе, здравствуйте! Да он вам, говорят, вчера в печенку въелся. Чумазый, небольшого расточка.
— Пятая?..
— Да, да, пятая! Не знаю, поверили вы ему или нет, но он ведь в самом деле один в пятой бригаде. Одинешенек. Двоих дружков его в больницу свезли — одного с тифом, другого еще с какой-то дрянью. Вот однолошадное хозяйство и образовалось. Стали ему напарников подбирать, он ни в какую. И в мирное время, дескать, друг дружку выручали, а сейчас и подавно один другого всегда заменим. Мы ему всякие доводы и резоны, а он свое. До директора дойду, но пока не вернутся мои, сам тут справляться буду. И что же вы думаете?
— Настоял?
— Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора — тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова… Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И, представьте, справляется. Я сперва караулил его, боялся, зашьется, напорет чего-нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у нас тонкое, деликатное, постоянного внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз — и с начала, и с конца, и вразбивку. Все точно, все параметры под неусыпным призором у него, под строжайшим контролем!
— Повезло вам с парнем, — перебил мастера Слободкин, — а я думал так, мужичок с ноготок.
— Все так поначалу считают. Потом присмотрятся — перед ними чуть ли не богатырь.
— Ну, так уж и богатырь!
— Вот и вы смеетесь, не верите.
— Громкое слово очень.
— Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление — знамение времени, если хотите На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слове скажете?
— Равняются — не громкое, — согласился Слободкин, — нормальное слово.
— Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка хотя сам он и не знает о том, и не ведает. Согласитесь Слободкин, только высокие духом люди способны на такое И куда ни посмотришь, в какой уголок не заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду — не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных — наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.
— Почему только женщины? — удивился Слободкин
— Ну, это уж как-то само собой сложилось. Считалось видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительные отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно — там директор завода Лебедянский митинг проводил. Женщины, — говорит, — дорогие, ругайте нас и казните: перебои с молоком. И насчет шестичасового дня. сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию…
— Обсудили? — спросил Слободкин.
— Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком — все ребятам до последней капли отдайте. Верно я говорю, бабоньки? В один голос отвечают: Верно. До последней капли. — Но ведь вредное производство, — пробует ей возразить директор, — вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете. — Знаю, говорит, — но я вам по-нашему, нерабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия — вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой юркинсы с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор: отказываемся. До самого конца войны, насколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска что говорить? Какой теперь, к лешему, отпуск?