— Простыл?
— Да как еще! Я говорил ему, дьяволу, чтоб поберегся. Так нет же! Кругом дует, как в аэродинамической трубе, а он знай свое гнет. Вот и загнулся. Организм слабый, сам понимаешь.
— А научная база, значит, все-таки правильная?
— В принципе да. Чем холодней в этой сараюхе, тем легче поддерживать нужный режим в камерах. С этим кто спорит? И все же к черту на рога лезть не надо. Учти печальный опыт. Обмундирование у тебя тоже не полярное.
Каганов объяснил Слободкину, как и зачем испытываются автопилоты на разные температуры.
— Самолет попадает в любые, самые неожиданные условия. Может перегреться в бою, может застыть на аэродроме или во время вынужденной. Самая его чувствительная часть — приборы, должны быть готовыми к чему угодно. Вот мы и закаляем их. И жарим, и студим. Экзаменуем по всем статьям. Самое трудное состоит в том, что твоя морозилка мало приспособлена для испытаний. Часто портится, происходят аварии, устранять которые придется на ходу самому.
Каганов так именно и сказал: твоя морозилка, и это не ускользнуло от внимания Слободкина.
— А еще на заводе есть морозилки? — спросил Сергей.
— Разумеется. Мы нарочно рассредоточили их на всякий случай. У нас дублированы многие важные
позиции, и не только в контрольном цехе. Ты это все увидишь еще и поймешь. Все продумано, все учтено, несмотря на то, что в таких *условиях приходится жить и работать.
Мастер поглядел на заиндевелые стены сарая, поежился, потом решительно распахнул дверцу одной из камер. Крутые клубы белого воздуха, медленно перекатываясь, стали выползать наружу, мешая смотреть, обжигая холодом лицо. Слободкин с трудом различил в глубине камеры белый столбик термометра. Видимо, он-то и был тут самым важным фактором.
— Сколько? — спросил Каганов, заметивший, что его подопечный сориентировался правильно.
— Тридцать пять.
— Не годится. Нужно ровно сорок, не меньше. Сейчас начнем регулировать. Мастер показал, как регулируется режим камер.
— Но каждый прибор должен не просто отсидеть здесь свои два часа- в течение этого времени все агрегаты его должны быть в работе, как во время полета. В камере есть целый ряд приспособлений, создающих автопилоту соответствующие условия. Вот шланги дутья. Присоединять их надо, когда прибор уже загружен в камеру. Вот так, смотри. Действуй быстро, точно, аккуратно. Иначе и сам обморозишься, и холод наружу выпустишь, и на всей Волге температура станет еще ниже, чем сегодня, за что нам тоже спасибо не скажут.
Загрузив прибор, быстро присоединив его к питающей системе. Каганов захлопнул дверцу и стал внимательно через стекло наблюдать за термометром.
— Вот видишь, что произошло? Вроде бы не больше минуты провозился, а с температурой что? Замечаешь?
— Уже тридцать.
— В том-то и дело. Смекаешь, какая капризная штука? Теперь будем загорать тут минут, минут… впрочем, не буду гадать, засекай время.
— Засек.
Каганов подул в замерзшие ладони, постучал ногой об
— Чувствуешь, как пробирает? Притвори-ка все-таки двери, а то мы оба угодим за твоим предшественником.
Слободкин подошел к дверям, с трудом закрыл их, повернул щеколду на ржавом гвозде, — Ну вот, так-то лучше будет.
Каганов говорил, а сам, не отрываясь, смотрел на термометр в камере.
Прошло минут двадцать, прежде чем ртутный столбик сдвинулся с места и стал медленно опускаться.
— Наконец-то! — обрадовался Каганов. — Теперь скоро начнем. Еще немного и сорок. — Хорошее слово, — сказал Слободкин, — солдатское.
— Какое? — не поняв, спросил Каганов.
— Сорок, говорю, хорошее слово. Неужто не слышали? Если тебе повезло и ты раздобыл щепотку махорки — кури, но сорок процентов оставь товарищу,
— Плохая дружба.
— Как плохая?
— Очень просто, плохая. Шестьдесят процентов себе и только сорок товарищу.
— Это только говорится так. На самом деле две затяжки себе — остальное по кругу.