— Что ты там бубнишь? — спросил его Скурихин.
— Все о роте своей вспоминаю.
— Старая твоя рота сейчас неизвестно где, браток, ты к новой привыкай пока.
— Начал было привыкать, да вот куда угодил. Эта хуже штрафной будет.
— А ты ворчун, Слободкин. Чего расходился? Кормят тебя? Поют? Лечат? Почту даже стали носить. Свежих газет только не хватает.
Заметил все-таки старик газету? Или нет? Заметил, понял, что показать ему не хочу, и теперь хитрит. А может, мне почудилось просто?
Слободкин на всякий случай сунул газету под подушку. И поглубже. А сам принялся писать послание Зимовцу: Срочно ищи военпреда, едущего в Москву. Матери моей совсем, по-моему, плохо. Кило два-три картошки хочу ей послать… Откуда возьму? Анисьевский свет не без добрых людей. Подробней потом объясню, при встрече.
Правда, записка долго, несколько дней и ночей пролежала у Слободкина. Он сам читал, перечитывал ее, а Зимовец все не шел. Старуха же Скурихина наведывалась чуть не ежедневно, и вскоре в тумбочке Сергея громоздилась целая пирамида сырых картофелин.
Когда Слободкин, наконец, поправился и настал час расставания со Скурихиным, он сказал старику:
— Думал, в госпитале самое медленное время на земле. Ошибся на соломинку.
— Я тебе как-то сказал уже раз — не ворчи. Здоров, и слава богу… Теперь все образуется. Счастливый ты, Слобода. счастливым ворчать не положено.
— Я не, ворчу, а радуюсь. Да и вам стало лучше.
— Это все картошка старухина. Ты глянь на себя — округлился и вообще…
Слободкин достал из тумбочки зеркальце. Старик засмеялся:
— Разве такая физиономия влезет? Тебе теперь трумо подавай!
Сколько пролежали они тут вместе? Больше месяца. Для того чтобы с хворобой разделаться — много. Для того чтобы человека узнать — мало, ничтожно мало. Но Слободкин успел все-таки разглядеть и понять душу Скури- хина. Вроде родного стал. Старый тоже привязался к нему.
— Навестишь разок? — спросил Скурихин, когда Сергей стал прощаться.
— При самой первой возможности… И возьмите вот это, — Слободкин протянул Скурихину зажигалку.
— Зачем еще? Тебе самому сгодится, без огня пропадешь, а я все равно не курю.
— Возьмите, прошу вас. Просто так, на память о нашей встрече.
Он хотел сказать многое старику, но вдруг застеснялся, сделал вид, что торопится, молча пожал огромную, белую, без единой кровинки руку Скурихина и уже с порога, не останавливаясь, словно боясь задержаться лишнюю минуту, произнес неожиданно охрипшим голосом:
— Супруге привет передайте. Вот такой! А к окошку не подходите, ладно? Я няне слово дал, что не встанете.
Скурихин не ответил, только кивнул ему и отвернулся к стене.
На дворе уже чувствовалось приближение весны. Слободкина даже качнуло, как пьяного, когда он, проскочив под тяжелой капелью, сделал первый шаг по улице, к которой столько времени приглядывался из окна. В этот же миг он почувствовал, что Скурихин все-таки смотрит ему вслед из своего заточения. Оглянувшись и действительно обнаружив в проеме окна фигуру старика, погрозил ему пальцем, беззвучно, одними губами, прокричал что-то ворчливо-радостное. Тот в ответ погрозил Слободкину. Какое, мол, имеешь право так разговаривать со старшими?
Часто оборачиваясь, Слободкин шел, не разбирая дороги, спотыкаясь о поваленные телеграфные столбы, то тут то там перегородившие узкую улицу, и только очутившись
у самой Волги и потеряв, из веду окно, со стариком, внимательно поглядел вокруг.
В последние дни-налеты почти прекратились, но в воздухе, густо перемешанный с бесчисленными и волнующими запахами весны, все еще висел запах гари и смрада. На потемневшем талом снегу лежали длинные полосы рыжего песка, выброшенного из воронок. От этого небо казалось еще более голубым и высоким, облака еще более белыми.
Неожиданно Слободкин столкнулся с маленькой девочкой. Веснушчатая, в обвисших сбруйках рваного, кое-как завязанного платка, она удивленно подняла голову и спросила;
— Дяденька, а где твое ружье? Если бы она знала, что значит для Слободкина этот вопрос! Он даже вздрогнул и смущенно оглянулся.
— Тебя как зовут?
— Соня.
— Мамка твоя где?
— На заводе. Она завтра придет. А папа не скоро. Он там, — она махнула рукой в неопределенном направлении.
— Куда же ты идешь?
— Я гуляю, я никуда не иду.