Слободкин нисколько не жалел, что швырнул талон УДП Тарасу Тарасовичу. Больше уважать себя стал. Не унизился.
Слободкин шел по мокрому снегу, через который местами уже начала проглядывать трава — еще даже не зеленая, скорей серая, прозрачная, но уже пробующая пробиться через крутое месиво воды и снега. Ночью каждую травинку прихватывал мороз, и они долго не могли потом распрямиться под ветром и солнцем.
Сергей нагнулся, чтобы лучше разглядеть тончайший, впрессовавшийся в снег травяной усик. Откуда берется столько неодолимой силы в каждой былинке? В каждом, самом малом стебельке, в котором жизненным сокам просто негде вроде и поместиться! А они не только находят себе место, но и копят энергию. Копят, копят до срока. Потом в природе происходит чудо. То, что казалось отмершим, безвозвратно увядшим, вдруг подымается, тянется к солнцу, расцветает!
Вот в нескольких шагах от себя Слободкин увидел высокий куст прошлогодней полыни, подошел поближе и удивился еще больше. Этот, поди, и снегом не был толком защищен, а вот выстоял, и потребовалось совсем немного тепла, чтобы никто не узнал, каково пришлось ему этой зимой. Вроде автопилота прошел испытаньице — на холод, на лютую стужу. Еще на что? Одни сизые косточки вот стучат на ветру! Сергей оторвал полынную лапку и опять удивился — терпкий, вяжущий, горький и в то же время сладкий, с детства родной запах обдал лицо. Голова затуманилась, в глазах зарябило. Показалось, что льды на реке остановились, замерли, потом… двинулись в обратном направлении. Слободкин поднес ветку полыни еще ближе, сделал глубокий вдох, и его еще раз пронзил этот острый запах.
Сергей держал на ладони легкую, похожую на перышко ветку и думал о ее нерастраченных силах. Еще два-три таких солнечных дня, как нынешний, и прошлогодний куст станет совсем крепким, упругим, словно и не было никакой зимы.
Удивительно прекрасным было это утро! Куда бы ни шел, куда бы ни обращал свой взгляд Слободкин, везде и повсюду подкарауливали его чудеса. Особенно поражали волжские льды. Мчась и содрогаясь, они напоминали ему то огромные крутящиеся столы для испытания приборов на вибрацию, то белые, выгнувшиеся под ветром паруса, то крылья самолета… Да, да, больше всего — крылья! Вот эта, например. Наползшая на соседнюю, наполовину высунувшаяся из воды — ни дать ни взять плоскость ТБ- третьего. Слободкин попробовал даже определить угол атаки крыла. Склонил голову набок, прищурился и так увлекся, что даже вздрогнул, услышав за спиной знакомый голос:
— Так вот ты где пропадаешь, Слобода!.. Заспанный, хриплый голос Зимовца звучал обиженно и раздраженно.
— Там же, где и ты. На Волгу посмотреть нельзя? Сразу-пропадаешь…
— Я тебя последние дни вообще никак не словлю. Вскакиваешь ни свет ни заря, в барак после всех являешься. Чего ты мечешься? Что творится с тобой?
— Ничего не творится. Тебе показалось.
— Слобода!..
— Честно говорю.
— Нет. Не честно.
Неужели знает? а нет, откуда ему? А… будь что будет, надо гнуть теперь свою линию.
— И никуда я не бегаю. Все время в цеху.
— Брехня. Карточки твои где, лучше скажи. Утерял, да? Ну, чего молчишь?
— Не терял я никаких карточек. Ты что?..
— А я думаю, утерял и теперь не знаешь, что набрехать.
— Чего ты прицепился?..
— Ты себя в зеркале давно видел? — Зимовец схватил приятеля за плечи, подтолкнул к самой воде, заставил нагнуться.
— Глянь. От тебя нос один остался.
— Нос у меня всегда был один.
— Прекрасно сказано! Я давно заметил, что ты самый остроумный человек на нашей койке. Если б ты был еще и самым честным! Когда посеял карточки, отвечай?
Слободкин еще раз, теперь уже по собственной воле, глянул на свое отражение в воде. Из ее холодной, зеленоватой глади на него смотрел человек, в котором Слободкин не мог обнаружить ни одной знакомой черты.
— Зеркало твое с браком, — сказал он Зимовцу. — Последний раз спрашиваю: сколько дней без хлеба?
— Шесть.
— Паразит ты, Слобода.