Я невольно усмехнулся.
— Что именно?
— Все это! — он обвел рукой груды листов. — Превосходно! Подумать только, — мечтательно сказал он. — все это написал, по сути, я — Шекспир!
— Вы переписали это, — мягко поправил я.
— Да, но ведь если бы я не сделал этого сейчас, впоследствии не вышло бы ни строчки, ни единой книги, и тогда бы мне не с чего было переписывать. Верно?
Я кивнул.
Да, Шекспир стал другим.
Он больше не удивлялся, не просил разъяснить, — он, как проклятый, писал…
Мне кажется, долгие годы постоянного переписывания сделали свое дело.
Теперь Шекспир сам считал себя творцом этих произведений, свыкся с этой мыслью и, пожалуй, ни за что бы не согласился заняться другой работой.
Переписывание превратилось для него в творчество, без которого он не мог прожить и дня.
Собственно, подобное и характерно для великих — жить, беспрестанно творя.
И не будем уточнять деталей…
Шекспир так спешил, что все собрание сочинений переписал досрочно, за тринадцать лет до своей смерти.
Эту дату я, увы, знал точно. И, по правде, такой прыти ну никак не ожидал…
Когда я вновь наведался к нему за ненужными теперь томами, авторучкой и чернилами, Шекспир сидел невероятно мрачный и подавленный.
— Я еще хочу писать! — тоскливо заявил он. — Я уже привык…
— Ничего не поделаешь, друг мой, — возразил я. — Лавочку пора закрывать. Это собрание — все, что вы написали за свою жизнь. Как вы можете написать что-то еще, если в собрании ничего больше нет? Канон, мой друг, сильнее нас.
— Это верно, — тягостно вздохнул Шекспир. — Жаль, конечно…
— Не унывайте, — я ободряюще похлопал его по плечу. — Вас теперь любят и уважают. Что еще нужно? Уйдите на покой и тихо доживайте свои дни. Вы и так многое сделали за эти годы. Вы сделали свое дело.
Он уныло покивал, еще раз сокрушенно вздохнул и протянул мне ручку с чернилами и пачку истрепанных, ветхих книг, туго перевязанных тонкой веревочкой.
— Заезжайте как-нибудь, — сказал он на прощанье. — Все-таки — столько лет мы работали вместе… Мне будет очень вас недоставать…
Лишь много позже я узнал, что Шекспир, несмотря на мой запрет, пописывал и дальше, сам писал, уже не имея под рукой готовых образцов.
Я кое-что читал — мой подопечный как-то раз не удержался и похвастал.
Ей-богу, это было даже лучше, совершеннее того, что нам теперь известно.
Чудеса!..
Такое своеволие, конечно, полагалось бы пресечь, но у меня язык не повернулся…
В какой-то миг мне все показалось таким ничтожным, мелким — и я сам, и наши прежние заботы…
Отбарабанив заданный урок, мой гений стал творить по-настоящему.
Увы! История не сохранила это для потомков.
Только и осталось, что доступно ныне для прочтения в, так сказать, Полном своде сочинений драматурга.
Почему История не сберегла иное — я не знаю. Тут какие-то свои законы…
Может, и из величайшего не все на самом деле нужно?
Остается лишь такое, что в потомках будит гордость, но не зависть, сохраняет шанс кому-либо на равных потягаться, не рождает чувства утомленности и жалкого бессилия?..
А может, то, что сотворяешь для себя как высшую художественную, нравственную ценность, призванную подкрепить и оправдать все сделанное прежде, — на самом деле и не нужно, не ложится в состояние эпохи, как ее хотели бы воспринимать живущие потом?
Еще раз повторю: не знаю… Я пытался размышлять об этом — только время зря потратил…
Но одно могу сказать наверняка: все то, что написал Шекспир сам, от себя, не полагаясь более на собственный же — вот ведь парадокс! авторитет, и вправду было изумительно.
Да-да!
Вы уж не смейтесь надо мною и поверьте на слово — я в этом деле тоже не профан и что-то, вероятно, понимаю…
Конечно, надо было непредвзято подойти к случившемуся и написанное сохранить… Но эта наша дикая приверженность на все глядеть сквозь призму догмы!..
Шекспир не вынес своего нового положения.
Он очень нервничал, тосковал; в один из долгих зимних вечеров на него нашла ужасная хандра, и он, без колебаний, сжег в камине все свои рукописи, какие накопились у него за многие годы.
Вскоре после этого его разбил паралич.
Несколько раз я бывал у него. Он встречал меня грустной улыбкой и молчал.
Говорил он с трудом, не то что раньше, а молчать можно не менее красноречиво…
Мы молча вспоминали — каждый свое. Потом я вставал и уходил.
Он снова улыбался мне на прощанье…