Тут он глянул с балкона вниз. Возле фонтана хозяин чистил щеткой свою собаку. Собака, высунув язык, стояла как вкопанная.
– А как насчет вот этих останков? – спросила Ребекка.
Генри улыбнулся ей.
– Интересно, что будет с моими? – рассмеялась она. – Интересно, что от меня останется… кто найдет мои останки?
Генри покачал головой.
– Будет ли кто-нибудь помнить, что я чувствовала? – спросила она, подцепив вилкой последние кусочки рыбы у нее из-под позвоночника.
Генри собрался унести тарелки.
– Вернусь через минуту.
Генри скрылся в освещенной кухне, и Ребекка осталась на балконе одна. Смеркалось. Людей у фонтана прибыло. Трое стариков сбросили обувь. И закурили сигареты. Над ними заклубился дымок – он потянулся тонкими струйками вверх и объял Ребекку теплым ароматом.
– Ты собираешься обратно в Уэльс? – крикнула Ребекка в сторону кухни.
– Нет, – выкрикнул в ответ Генри. – Может, еще вина?
– Oui, oui[12], не откажусь, – крикнула она. – Я же француженка, в конце концов.
Генри вернулся с новой бутылкой и пачкой греческих сигарет.
– А что тебя на самом деле привело в Афины? – спросила она.
– Я археолог – меня интересуют древние могилы.
– Но ведь люди умирают везде.
– Нужно еще, чтобы они умерли давным-давно, – сказал Генри и коснулся ее руки под столом, уже второй раз за вечер. – Больше всего меня интересуют покойники, ставшие таковыми до изобретения письменности, поскольку способ захоронения человека может поведать нам немало о том, что больше всего ценили покойники, когда были еще живыми людьми… Ты выросла где-то под Парижем? – Он плеснул в стакан изрядную порцию вина.
Ребекка покачала головой.
– Кажется, кто-то однажды сказал, что Париж – самый современный из древних городов, а Нью-Йорк – самый древний из современных, – сказал Генри.
– И кто же такое сказал?
– Да вот забыл… а ты всегда занималась живописью?
Она поднесла руку к груди.
– Нет, только сейчас – раньше я несколько лет работала в Air France.
– В Air France?
– Стюардессой.
– Поэтому ты так здорово говоришь по-английски?
Она кивнула.
– А еще я говорю по-итальянски и по-голландски, только вот греческого не знаю.
– Боже мой, – со сладострастным придыханием проговорил Генри. – Какой мужчина не любит стюардесс!
Ребекка с чуть заметным отвращением вскинула брови.
– Мне нравятся их шляпки. Тебе шли такие?
– Пожалуй.
– А тебе попадались трудные пассажиры?
– Ни разу, – рассмеялась она.
– Значит, все они были… ну ладно, расскажи подробней, мне очень интересно, правда!
Ребекка смахнула огненно-рыжую прядь с лица, пригубила вино и заговорила:
– Довольно забавно смотреть на всех этих людей, оказавшихся в небе вместе с тобой… кто спит, кто читает, но большинство таращится в телевизор.
– Правда?
– Мне хотелось их рисовать, а не разносить им подогретые макароны.
– А правда, что летчики пристают к стюардессам?
– Нет, – сказала она, потянувшись к стакану. – По-моему, тебя обманули.
– А форма у тебя осталась?
– Да.
– Правда?
– Может, хочешь, чтобы я пошла и принарядилась?
– Господи, ты это серьезно? – проговорил он. Потом встал, вышел в коридор. И вернулся с чистой пепельницей и одеялом.
– На тот случай, если вдруг продрогнешь, – сказал он.
Они проболтали так еще где-то около часа, приглядываясь друг к дружке в промежутках между фразами. Плеснув остатки вина в стакан Ребекки, Генри собрал все со стола и унес. Ребекка, с сигаретой, пошла за ним.
Генри сложил тарелки со стаканами в раковину и включил кран. Ребекка, присев за кухонный стол, наблюдала за ним. Стол был из темного дерева. На нем стояла терракотовая солонка и миска с лимонами. Кухня была ярко освещена.
– Пожалуй, займусь этим завтра, – сказал он, оглядывая груду посуды вперемешку с ножами и вилками.
Он подошел к холодильнику, достал оттуда подносик с пахлавой и большим ножом нарезал ее треугольными ломтиками. Пластмассовая ручка у ножа была расплавленная и бесформенная от соприкосновения с раскаленной кастрюлей.
Генри сдобрил каждый ломтик сливками и передал один на блюдце, вместе с вилкой, Ребекке.
– Мне больше ничего не хочется, – сказала она. Подержав какое-то время блюдце на весу, он поставил его перед собой.