Путь сквозь медленно вьющийся дым и суету, причудливое пение шарманки и неуемную толкотню, непривычную для иностранца.
Музеи ломятся от выпавших из истории свидетельств, которые больше некуда девать, на которые наткнулся крестьянский плуг, которые достали из какого-нибудь колодца и которые случайно попались в рыбацкие сети, опустившиеся на морское дно: тут и замшелые головы, и облепленные ракушками каменные руки, и прогнившие весла, зализанные течениями, хранящими память о том, куда те гребли.
Красота подобных артефактов в том, что они нас утешают, как бы говоря: мы не первые, кто обречен на смерть.
А тот, кто ищет утешение в бытие, не более чем турист, который пожирает глазами все подряд и думает, как бы получить от жизни то, что можно только почувствовать. Красота – тень несовершенства.
Перед тем как перебраться в Грецию, чтобы оттачивать свое художественное мастерство, Ребекка облетела весь мир, разнося блюда и напитки людям, искавшим успокоения в ее красоте.
Тысячи из них помнят разрез ее темно-синей форменной юбки, высокие и изящные каблучки, тугой пучок отливающих багрянцем волос.
Передвигалась она прямолинейно, неизменно улыбаясь, и походила на заводного лебедя, обернутого в синюю ткань. Утром, перед работой, она укладывала волосы, глядясь в зеркало. Они были мягкие и струились по плечам. Она зажимала во рту булавки и потом извлекала каждую, точно безмолвную фразу. Волосы у нее были темно-рыжие, будто тронутые краской стыда.
Говорить ей давалось с трудом, и, подобно большинству робких людей, Ребекке приходилось искать в зеркале свое лицо и угадывать сопровождающий отражение голос. Лицом и голосом она пользовалась как инструментами, чтобы убедиться, что кто-то просит именно чаю, а не кофе и что такому-то месье или такой-то мадам нужна еще одна подушка. Настоящая Ребекка, прячась за формой, как за чужой личиной, проникала на борт каждого рейса нелегально и с нетерпением ждала часа, когда можно будет снова обратиться в самое себя.
Но такой час так и не наступал, и тогде ее настоящее я, благодаря добродетельной небрежности, отворачивалось от мира и незаметно ускользало прочь.
И все же работа дарила ей спасительные мгновения. Особое внимание Ребекка уделяла детям, летевшим в одиночку. В минуты отдыха она частенько подсаживалась к ним, держала за руки, заплетала их тоненькие прядки в косички или выводила на листке бумаги линии, наблюдая, как они мало-помалу оживают в рисунке. Она мечтала стать художницей и быть любимой хотя бы в редкие минуты, далекие от ее личной жизни.
Детство она прожила с дедом и сестренкой-близняшкой, ожидая, что в доме объявится кто-то еще, но этот кто-то все не объявлялся. А потом вдруг стало слишком поздно. И тот, кого она ждала, стал чужаком, которого она так и не признала.
При первых признаках женственности Ребекка почувствовала, что есть мир, далекий от ее неоправдавшихся ожиданий. Ее сестричка почувствовала то же самое, и тем хмурым вечером они глядели друг на дружку в ванной, застыв, точно фарфоровые куклы, и понимая, что их жизнь – это история в истории.
Они редко говорили о матери, которой не было рядом, и никогда не вспоминали отца, который, как им сказали, погиб в автомобильной аварии еще до их рождения. Когда по телевизору показывали что-нибудь про материнство, обе девочки сидели, застыв перед экраном, пока не заканчивалась передача, поскольку даже по самому легкому движению одной другая могла бы догадаться о том, что чувствует сестра и чего ей не хватает.
Потом возникло представление о любви иного рода. Лежа в постели в одиночестве, Ребекка, когда ей уже было шестнадцать, сжимала простыни, прислушиваясь к странным ощущениям внутри своего тела, – чему-то живому, погружающемуся все глубже в кружащий водоворот ее естества, словно для того, чтобы отыскать ту Ребекку, какой она была в прошлом.
Для такой тихони, как она, каждый день ходившей в школу через гладкие поля, на фоне которых ее рыжие волосы полыхали, точно охапка горящей листвы, любить без страха было бы все равно что влезть в шкуру другого человека. Первый захлеб водой; исчезающее лицо; аморфное солнце, сверкающий ободок, похожий на горлышко бутылки, в которую она провалилась. Потом тело ее наливается тяжестью, мало-помалу обмякает, и его уносит течением прочь.