– О, я не могу видеть этого ужасного зрелища! – сказал он; – я не могу согласиться, чтобы эта женщина умерла такою ужасною смертью!
Миледи слышала эти слова, и для нее блекнул луч надежды.
– Д’Артаньян, д’Артаньян! – кричала она, – вспомни, что я любила тебя!
– Д’Артаньян встал и хотел подойти к ней. Атос обнажил шпагу и загородил ему дорогу.
– Если вы сделаете еще шаг, д’Артаньян, – сказал он, – то мы будем драться.
Д’Артаньян упал на колени и молился.
– Ну, палач, – сказал Атос, – делай свое дело.
– Очень охотно, милостивый государь, потому что исполняя мою обязанность над этой женщиной, я также твердо убежден, что поступаю справедливо, как в том, что я верный католик.
– Хорошо.
Атос подошел к миледи.
– Я прощаю вам все зло, которое вы мне сделали.
– Вас обвиняют в том, что вы имели переписку с врагами государства; что вы подслушали государственные тайны и старались расстроить планы вашего генерала.
– А кто обвиняет меня в этом? – сказал д’Артаньян, – не сомневавшийся, что это была миледи; – женщина, заклейменная правосудием; женщина, вышедшая замуж во Франции и потом – за другого в Англии; женщина, отравившая своего второго мужа и хотевшая отравить меня самого?
– Что вы говорите? – вскричал удивленный кардинал, – о какой женщине вы говорите?
– О миледи Винтер, – отвечал д’Артаньян; – да, о миледи Винтер, которой преступления, без сомнения, неизвестны были вашей эминенции, потому что вы удостаивали ее своею доверенностью.
– Если миледи Винтер виновата в тех преступлениях, о которых вы говорите, она будет наказана.
– Она уже наказана, ваша эминенция.
– Кто же наказал ее?
– Мы.
– Она в тюрьме.
– Она умерла.
– Умерла? – повторил кардинал, не веря ушам своим; – вы сказали, что она умерла?
– Три раза она пыталась убить меня, и я прощал ей; но она убила женщину, которую я любил. После этого мы с друзьями схватили ее, судили и приговорили к смерти.
Д’Артаньян рассказал об отравлении г-жи Бонасьё в монастыре Кармелиток, о суде в уединенном домике и о казни на берегу Ли.
Кардинал задрожал всем телом, несмотря на то, что он нелегко поддавался впечатлениям.
Но вдруг, как будто под влиянием внезапной мысли, лицо его прояснилось.
– Следовательно, – сказал он голосом, кротость которого противоречила суровости слов его, – вы сделались судьями, не подумав, что те, которые наказывают, не имея права наказывать, суть убийцы.
– Клянусь вам, что я вовсе защищать своей головы. Я готов перенести наказание, какое вашей эминенции угодно будет назначить. Я вовсе не так дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.
– Да, я знаю, вы человек с душой, – сказал кардинал, почти ласково; – и потому могу сказать вам заранее, что вас будут судить и приговорят к смерти.
– Другой на моем месте сказал бы вашей эминенции, что мое прощение у меня в кармане; но я скажу только: приказывайте! Я готов.
– Ваше прощение? – спросил с удивлением Ришелье.
– Да, – отвечал д’Артаньян.
– А кем оно подписано? Королем?
– Нет, вами.
– Мной? вы с ума сошли.
– Вероятно, вы узнаете свою подпись. Д’Артаньян подал кардиналу драгоценную бумагу, отнятую Атосом у миледи и данную ему для его безопасности.
Кардинал взял бумагу и прочел медленно, делая ударение на каждом слове:
«Все, что сделает предъявитель этой бумаги, сделано по моему приказанию.
В лагере пред ла-Рошелью, 5 августа 1628
Прочтя эти слова, кардинал впал в глубокую задумчивость; но он не возвратил бумаги д’Артаньяну.
– Он изобретает для меня казнь, – подумал д’Артаньян; – что же, он увидит, как умирает дворянин.
Молодой мушкетер готов был в эту минуту умереть геройски.
Ришилье продолжал думать, и сжал в руках бумагу. Наконец он поднял голову и устремил орлиный взгляд свой на умное, открытое лицо гасконца; он прочел на этом, изнуренном от слез лице все страдания, перенесенные им в продолжение последнего месяца, и подумал уже в третий или в четвертый раз, какая будущность предстояла этому молодому человеку двадцати одного года, при его деятельности, храбрости и уме.
С другой стороны преступления, влияние, адский гений миледи не раз уже пугали его.
Он чувствовал какую-то тайную радость, что избавился навсегда от этой опасной сообщницы.
Он медленно разорвал бумагу, поданную ему д’Артаньяном.
– Я погиб, – подумал д’Артаньян.
Кардинал подошел к столу, не садясь, написал несколько строк на пергаменте, которого две трети были уже исписаны и приложил свою печать.
– Это мой приговор, – подумал д’Артаньян; – он хочет избавить меня от скуки заключения в Бастилии и от медленного суда. Это очень любезно с его стороны.