Д’Артаньян был в новом чине. Портос оставил службу и в следующем году женился на г-же Кокнар; в давно желанном им сундуке оказалось 800,000 ливров.
Мускетону сделали великолепную ливрею, и он достиг, наконец, удовольствия, которого добивался во всю жизнь, ездить на запятках богатой кареты.
Арамис, после путешествия в Лоррен, вдруг исчез и перестал писать к своим друзьям. После узнали от г-жи де-Шеврез, которая говорила об этом двум или трем из своих любовников, что он поступил в монастырь в Нанси.
Базен также пошел в монастырь.
Атос служил мушкетером, под начальством д’Артаньяна; в 1631 году, после одной поездки в Турень, он оставил службу под тем предлогом, что получит небольшое наследство в Руссильоне.
Гримо последовал за Атосом.
Д’Артаньян три раза дрался с Рошфором и три раза ранил его.
– Вероятно, в четвертый раз я вас убью! – сказал он, подавая руку, чтобы помочь ему встать.
– И потому лучше будет и для вас и для меня, если мы на этом покончим, – сказал раненый: – я больше расположен к вам, чем вы думаете, потому что после первой встречи нашей я мог бы погубить вас; мне стоило только сказать слово кардиналу.
Они обнялись, но теперь уже от души и без всякой тайной мысли.
Планше получил через Рошфора чин сержанта гвардии.
Бонасьё жил спокойно, совершенно не зная, куда девалась его жена, и вовсе не беспокоясь об этом. Однажды он имел глупость напомнить о себе кардиналу. Кардинал велел отвечать ему, что он позаботится, чтобы он ни в чем не имел нужды.
Действительно, на другой день Бонасьё, выйдя из дому в 7 часов вечера и отправившись в Лувр, не появлялся больше на улице Могильщиков, – люди, хорошо знавшие это дело, говорили, что он получил стол и квартиру в одном из королевских замков на счет великодушного кардинала.
Двадцать лет спустя
Часть первая
Глава I. Тень Ришелье
В одном из покоев уже знакомого нам кардинальского дворца, за столом с позолоченными углами, заваленным бумагами и книгами, сидел мужчина, подперев обеими руками голову.
Позади него в огромном камине горел яркий огонь, и пылающие головни с треском обваливались на вызолоченную решетку. Свет очага падал сзади на великолепное одеяние задумавшегося человека, а лицо его освещало пламя свечей, зажженных в канделябрах.
И красная сутана, отделанная богатыми кружевами, и бледный лоб, омраченный тяжелой думой, и уединенный кабинет, и тишина пустых соседних зал, и мерные шаги часовых на площадке лестницы – все наводило на мысль, что это тень кардинала Ришелье оставалась еще в своем прежнем жилище.
Увы, это была действительно только тень великого человека! Ослабевшая Франция, пошатнувшаяся власть короля, вновь собравшееся с силами буйное дворянство и неприятель, переступивший границу, свидетельствовали о том, что Ришелье здесь больше нет.
Но еще больше утверждало в мысли, что красная сутана принадлежала вовсе не старому кардиналу, одиночество, в котором пребывала эта фигура, тоже более подобавшее призраку, чем живому человеку: в пустых коридорах не толпились придворные, зато дворы были полны стражи; с улицы к окнам кардинала летели насмешки всего города, объединившегося в бурной ненависти к нему; наконец, издали то и дело доносилась ружейная пальба, которая, правда, пока велась впустую, с единственной целью показать караулу, швейцарским наемникам, мушкетерам и солдатам, окружавшим Пале-Рояль (теперь и самый кардинальский дворец сменил имя), что у народа тоже есть оружие.
Этой тенью Ришелье был Мазарини.
Он чувствовал себя одиноким и бессильным.
– Иностранец! – шептал он. – Итальянец! Вот их излюбленные слова. С этими словами они убили, повесили, истребили Кончини. Если бы я дал им волю, они бы и меня убили, повесили, истребили. А какое я им сделал зло? Только прижал их немного налогами. Дурачье! Они не понимают, что враг их совсем не итальянец, плохо говорящий по-французски, а разные краснобаи, с чистейшим парижским выговором разглагольствующие перед ними.
Да, да, – бормотал министр с тонкой улыбкой, казавшейся сейчас неуместной на его бледных губах, – да, ваш ропот напоминает мне, как непрочна судьба временщика; но если вы это знаете, то знайте же, что я-то не простой временщик! У графа Эссекса был великолепный перстень с алмазами, который подарила ему царственная любовница; а у меня простое кольцо с вензелем и числом, но это кольцо освящено в церкви Пале-Рояля. Им не сломить меня, сколько они ни грозятся. Они не замечают, что, хоть они и кричат вечно «Долой Мазарини!», я заставляю их кричать также: «Да здравствует герцог Бофор!», «Да здравствует принц Конде!» или «Да здравствует парламент!». И вот герцог Бофор в Венсене, принц не сегодня-завтра угодит туда же, а парламент… (Тут улыбка кардинала превратилась в гримасу такой ненависти, какой никогда не видели на его ласковом лице.) Парламент… Посмотрим еще, что сделать с парламентом; за нас Орлеан и Монтаржи. О, я спешить не стану; но те, кто начал криком «Долой Мазарини!», в конце концов будут кричать «долой» всем этим людям, каждому по очереди.