Слышались только наше тяжелое дыхание да скрежет металла о землю; комья грязи глухо бились о комья грязи, рассыпались с шорохом. Да еще дождь по крыше стучал, и периодически гремел гром; вот и все.
Нет, не все. Из недр памяти явились Кориннины слова, запах мятной жвачки в ее дыхании. Потому что мой мастерок наткнулся на что-то для земли слишком твердое, для камня – слишком мягкое. Руки покрылись гусиной кожей – как тогда, на верхотуре, от прикосновения ледяных пальцев.
Я нащупала какой-то жесткий материал; отпрянула. Дрожащими пальцами разгребла землю. Синий брезент, такой же, как у Тайлера над кузовом.
Все происходило со мной, в этом не было сомнений.
Не кто-нибудь, а я сидела в гараже на корточках, с садовым мастерком в руках.
То, что именно я откопала ее, было более чем логично, более чем справедливо.
Я вскочила на ноги слишком резко, так, что в глазах потемнело. Прислонилась к стене. Тайлер с Дэниелом бросили копать, метнулись к моей находке. Нависли над тем, от чего я отшатнулась. Дэниел лопатой сбил землю с синего брезента. Сдвинул брезент в сторону, явив край одеяла.
Жадно и тяжело вдохнул. Пробормотал:
– Твою мать.
Синий в желтую клетку материал.
Мамино одеяло. То самое, которым она укутывала ноги, сидя в инвалидном кресле. И длинные, тусклые, спутанные волосы, как бы выплеснувшиеся из одеяльного кулька.
Словно того, кто закапывал ее в гараже, трясло от мысли, что ей будет холодно.
Мама умерла не дома. Ее ожидания не оправдались. Хотя они-то были не со смертью связаны, а с жизнью. Мама планировала выкарабкаться. Что плохо в планах, так это их основа. Планы по большей части основываются на надежде, а не на реальности.
Была зима, а зимой мы всегда простужались. Простудились и в тот год. Вирус принес папа, это я помню точно. Что на меня не похоже. Например, мы с Дэниелом вместе болели ветрянкой; мама купала нас в настое овса и мазала каламином, и это врезалось мне в память. Но вот кто первым заболел – я или Дэниел, – сказать не могу. А насчет той простуды помню. Папу ночами бил сухой кашель, мы надевали маме марлевую маску, папа спал в гостиной на диване. За папой свалился Дэниел, потом – я. Наконец, мама.
Мы трое благополучно выздоровели, а в мамином случае простуда обернулась пневмонией, отправкой в больницу, отеком легких, бесполезными капельницами и внезапной смертью.
Мама оказалась смертна. Она была смертна – и тем не менее ее смерть застала нас врасплох. Наверное, я ожидала от мамы последних, прощальных слов – исполненных мудрости, значимых, которые я могла бы передать своим детям. Которые хранила бы в сердце, как великое сокровище.
Мне казалось, меня ограбили.
А все из-за папы. Это даже ему было ясно. Конечно, если не лукавить перед самой собой, придется признать: виноват вирус, а еще – рак, опередивший этот вирус. И заразиться мама могла от любого из нас. Но, если учесть все ниточки, если по каждой из них вернуться в исходную точку (что папа, без сомнения, и проделал, потому что такой уж он человек – ни единой кроличьей норы не пропустит); так вот, все ниточки привели бы именно к нему.
Возможно, он даже и знал, от кого подцепил тот вирус. От конкретного студента; от коллеги в преподавательской комнате отдыха. Или в кофейне перед ним кто-то чихнул. Или неместная тетенька дорогу спросила. Возможно, папе тоже есть кого винить. Возможно, он видел того вирусоносителя после – с подругой; или в машине, смеющегося; или застывшего в рассеянности у окна – и думал: «Ты убил мою жену». А вирусоноситель про свое преступление – ни сном ни духом. Сколько вообще людей несут ответственность за ту или иную трагедию – и не догадываются об этом?
Вот о чем я заставила себя думать, увидев край одеяла. Вот что сделала ради самозащиты. Получить хоть миг отсрочки. Сфокусироваться на собственном гневе, на маминой смерти, на поисках крайнего. Раздуть чужую вину, упиться непредсказуемостью последствий самых незначительных событий… Лишь бы не сразу понять, что там завернуто в одеяло.
Хруст брезента под лопатой. Осознание – как удар под дых: в одеяло завернута Коринна.
Я бросилась вон из гаража. Рухнула на колени, заблевала мокрую траву. Утерла рот рукой.
Надо мной навис Дэниел, погладил по плечу. Я дернулась, сбросила его руку. Через минуту он уже волок от дома шланг, чтобы напором воды – даром что ливень бушевал по-прежнему – смыть мою блевотину. Впервые мне захотелось обсудить произошедшее. Или хотя бы упомянуть о произошедшем. Признать вслух факт произошедшего. Что нам делать? Что? Это «что» готовилось сорваться с моих губ – но не сорвалось.