Зато тема прослеживалась четко: девушки и девочки, все – одинокие. Уязвимые, грустные, с тоской в глазах. Идущие мимо, взирающие со стен, взывающие: «Взгляни. Взгляни на нас».
Безмолвные, лишенные голоса, как плакаты с лицом самой Аннализы.
Она поступила в престижную художественную школу, и никто этому не удивился. Еще подростком она взяла главный приз в конкурсе фотографии штатного значения – об этом тогда все местные газеты трубили. Казалось, Аннализа рождена быть фотографом, быть по ту сторону. Застенчивая, хрупкая, большеглазая девочка с вкрадчивыми повадками, привыкшая продумывать каждый свой жест. Та, кто создает и наблюдает; та, кто остается за кадром. Полная противоположность Коринне.
Я знала, что копы здесь уже побывали; тем удивительнее показался идеальный порядок в квартире.
Определенно, никаких следов борьбы. Вдобавок известно, что Аннализа просто пошла прогуляться. Если она подверглась насилию, то не в доме. Сумка пропала, но это нормально – Аннализа взяла сумку с собой. А машина на месте. И это – показатель. Кто нынче ходит пешком? Сотовый телефон не обнаружили, решили, что он при Аннализе, где бы она ни была. Пытались звонить по нему. Нарывались на голосовую почту. Установить местонахождение телефона не удалось.
Итак, копы здесь уже рыскали; возможно, родители Аннализы тоже, хоть я и не слышала о вещдоках или зацепках. Но вот ключ – предмет реальный, наполненный смыслом, заставляющий желудок к горлу подкатывать. Опасный предмет.
Я оглядела стол Аннализы. И шкаф. И шкафчики в ванной. И даже мусорное ведро. Нашли же тогда в Коринниной мусорке, в пакетике из-под «Скиттлз», тест на беременность.
Ничегошеньки. Салфетка, пустой дезодорант-стик, обертка от мыла. Не исключено, конечно, что кто-то пошарил здесь прежде копов, убрал компромат, помог Аннализе скрыть то, что должно оставаться скрытым.
Я заглянула в комод. Все вещи, аккуратно сложенные, определенно принадлежали Аннализе. Мужского белья не было. Не было и второй зубной щетки. И никаких записок. Вообще ничего, кроме лэптопа возле целого клубка проводов. Я куснула палец. Пожалуй, копы больше не вернутся. Можно забрать лэптоп, пока никто не видит. Вполне можно.
Я поскорее взяла его, лишив себя возможности передумать.
На обратном пути заглянула под кровать. Увидела чемодан – еще более серьезный показатель того, что Аннализа не в путешествие отправилась. Возле чемодана стояла белая коробка, в каких обычно продают массивные альбомы для фотографий. Положив лэптоп на пол, я вытащила коробку и подняла крышку. Внутри оказались рисунки, которым не хватило места на стенах.
Держа в зубах фонарик, ощущая ртом холод металла, я принялась перебирать рисунки. Быть может, Аннализа спрятала среди них нечто важное, ускользнувшее от внимания копов. Нечто компрометирующее. Но нет, ничего, кроме рисунков, в коробке не было. А на них – одни только печальные девушки. С открытыми и закрытыми глазами, сплошь несчастные. Приходилось щуриться, чтобы различить тончайшие карандашные линии. Не иначе, наброски. Притом неоконченные, ждущие, когда ими снова займутся, когда придадут им глубину. Я уже не всматривалась, я тасовала листы все быстрее, быстрее.
И вдруг замерла и вернулась на пару листков. И вынула фонарик изо рта, и направила луч на знакомый абрис лица, на фирменную улыбку, на веснушку под уголком правого глаза. Губки бантиком, легкое вышитое платье надулось, как парус, едва достает до колен…
Коринна.
Портрет Коринны. Нет, черт возьми, не просто портрет, а копия с фото, которое из моей комнаты пропало. Мы щелкались на поле подсолнухов. На ферме Джонсона. Чтобы туда добраться, нужно несколько городишек миновать. Ферма Джонсона считалась у нас достопримечательностью. Туристы не жалели времени на дорогу, ехали ради эффектных снимков. Байли находила это поле лучшим фоном для нас троих.
Снимок был сделан ее фотоаппаратом. Летом, перед выпускным классом. В тот день мы не меньше сотни снимков нащелкали, позировали подолгу – даже забывали, что позируем. Байли хотелось заснять движение, и мы кружились быстро-быстро, а фотоаппарат ставили на длинную выдержку. Получалась нарочитая размытость. Мы сами себе казались призраками.
Фотографии я домой не забирала – мне противна была невозможность определить, кто из нас кто. Вращение сделало нас безликими. Я взяла лишь те фотографии, где мы улыбались счастливыми, застывшими улыбками; я развесила их по стенам как подтверждение: мы – не призраки.