Сначала Иван Данилович увещевал, потом Михаил, рассудительный старшой, которого в Сергуловке с шестнадцати лет называли Михаилом Ивановичем, Анна и Наталья свое прокричали. Максим в сердцах пригрозил развалить избу — не помогло.
— Не отдам! — кричала через дверь Марфа. — Не отдам, и все. Рак пущай пятится назад, а я не буду. — А на угрозы Максима ответила: — Руши, руши, коли сына не жалко.
Максим ухнул по углу избы колом и пошел залипать горе. За ним поплелись и остальные.
Шустрые, не привыкшие уступать, Анна и Наталья хотели восстановить изначальное положение тем же приемом, которым воспользовалась бабка Марфа, но та была настороже: ворота держала на запоре и из дома не отлучалась. Пришлось собирать сельский сход. Пошумели и покричали на нем всласть — противники были у той и другой стороны, — но решили здраво: помимо бабок у Саньки есть родной отец и грех отнимать у него ребенка.
Санька был водворен в свою зыбку, в положенное время поднялся на ноги и начал кружить по избе, а потом и преодолевать ее порог. Зиму провел если не в сытости, то в тепле, весной первый раз увидел, как завязывается лист на деревьях, как черная земля становится зеленой, дождь увидел и осознал Санька, поля и синие леса за рекой, овраг перед домом, длинноствольные березы. Задерешь голову, чтобы посмотреть, что там у них в высоте делается, и едва на землю не падаешь.
Начало третьего десятилетия нового века было тяжелым: какой год ни возьми — то бескормица, то безродица. Бабке Ксении все чаще приходилось и торф в муку подмешивать, и лепешки из картофельной ботвы печь, и из лебеды да корней болотных всякие «разносолья» готовить. Чтобы как-то прокормить семью, дед Иван купил сушилку, и в ней все, от мала до велика, замешивали, сбивали, потом резали на небольшие брусочки и сушили белую глину. На безрыбье и рак рыба, нет извести и мела, так и глина хороша на побелку. Дед отвозил белоснежные брусочки в Тюмень и выменивал на разные съестные припасы, а порой, если удавалось часть товара сбыть за деньги, привозил домой и обновки.
Еще два лета позади остались, и еще шире открылся мир Саньке. Овраг излазил вдоль и поперек, на пруд с ребятами бегал и там барахтался в теплой воде, в деревне не раз бывал, завелись друзья-приятели. Целыми днями на улице Санька. — сам себе хозяин. Есть захочет, домой прибежит:
— Баб, дай молока!
Дунет кружку то парного, то студеного, из ямки, краюху хлеба умнет и снова под синее небо да белые облака, в траву-мураву да кустов заросли. Однако и дело знал Санька.
— Наш-то пострел везде поспел, — Хвалилась бабка Ксения. — Носится, носится, а пойдем глину работать, тут как тут: «И я блуски буду делать!» И попробуй отважь — уревется, урос такой. Посмеемся и дадим глины — на, режь. Не пойму, в кого такой и уродился — то ли в деда, то ли в Михаила? Рабо-отни-ик!
О Максиме помалкивала. Все еще чудил Максим горевал и жен менял. «Не могу под Устю подобран. Попадется — остановлюсь», — оправдывался.
В двадцать шестом, когда Саньке было четыре года, загуляла по округе эпидемия оспы. Болели ею и в семье Ивана Даниловича. Санька держался.
— Ладный подберезовик растет! И хворь его не берет, — говаривала Ксения Яковлевна.
— Типун тебе на язык, старая, — ворчал дед Иван. — Накликаешь беду на парня.
И будто в воду смотрел: все уже в деревне оклемались, в семье оздоровели, а Санька свалился. Да круто так, будто с обрыва в омут. Будь за ним уход материнский, у самого характер не такой вольный, может, и поднялся на ноги здоров-здоровешенек, но некому было посидеть у его изголовья, последить, чтобы не освобождал руки, — расцарапал лицо, останутся теперь на всю жизнь отметины. Это бы куда ни шло, не девка, проживет и с ними — видеть плохо стал внучонок. Пройдет, поди, образуется? Другие тоже первое время спотыкались, а отошло. Маленько-то видит, на улицу бегает.
На улицу он бегал и однажды с Анной под Новины увязался. Березник там ладный, жару много дает — хоть лен сушить, хоть баньку протопить.
Забрался на телегу, поехали, а в поле, когда солнышко сквозь тучи проклюнулось, обласкало землю и осветило ее ярко-ярко, закричал вдруг Санька:
— Тетка Анна, тетка Анна, на тебе пошто кофта белая?
Анна ахнула:
— Видишь?!
— Вижу! Вижу! Кофта белая, а юбка черная! Кофта белая, а юбка черная! — в буйном восторге орал Санька.
— Сохранил господь! Со-хра-ни-и-л!
Дома на радостях устроили проверку:
— Это какого цвета?
— А это?
Он то угадывал, то путал.
— Чего привязались к парню? — остановил экзаменующих дед Иван. — Не сразу Москва строилась, да он и цветов всех не знает.