Таким заройщики еще не видали Тимофея Жаброва. Остановились, опустив лопаты, тяжело дыша. Недавний порыв еще колотил сердца, выступил потом на лицах и спинах. Только теперь они начали отдавать себе отчет, какая беда висела над ними. Шутка ли сказать: убить или покалечить — без суда и следствия — человека только за то, что он потискал девчонку. Все же они были довольны. Словно за несколько секунд выросли в собственных глазах. Появилось незнакомое раньше чувство самоуважения и гордости. Убедились, что они сильней Жаброва, что он боится их.
Назар заметил лежавшую в стороне лопату Жаброва. Она поблескивала янтарной желтизной отполированной рукоятки, в лезвии полыхало белое пламя солнца. Не вытерев как следует разбитое лицо, с мрачной озлобленностью он схватил лопату как отвратительное существо, как рептилию и стал исступленно бить о рельсы, коверкая и увеча. Засунул рукоятку под чугунную тележку вагонетки, навалился всем телом и переломил надвое. Захлебывался:
— Убью! Все равно убью паразита!
Хотя лопата была решительно ни при чем, все же заройщики с одобрением наблюдали за расправой. Даже рассудительный и благоразумный Петрович не остановил распсиховавшегося парня. Понимал: надо дать выход бурлившей злобе.
Перепуганная, вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, Настенька причитала:
— Господи! Что теперь будет! Что будет!
— Ничего не будет! — успокоил Петрович. И ногой, как убитую гадюку, отшвырнул в сторону исковерканную лопату Жаброва: — Аминь!
…Снова запыхтел движок, деревянно застучал пресс, стремглав, как коза, бросилась наверх Настенька, только икры двумя солнечными зайчиками сверкали из-под подола юбки. Заройщики, пожалуй, впервые с удовольствием взялись за лопаты. Но и работая снова и снова вспоминали все подробности недавнего происшествия.
Тимофея Жаброва не было. Одиноко сиротели в сторонке его пиджак и штаны (и как они их не заметили в ту минуту!) да валялась изувеченная лопата.
— Тишка, верно, уже до Щигров досягнул, — усмехался Сема. Все улыбались, вспоминая смешной заячий бег Жаброва.
— На Воронеж — хрен догонишь! — изрек Алексей излюбленное, оказавшееся сейчас как нельзя кстати.
Незадолго до окончания работы на зарой явился Лазарев.
— В тюрьму захотели, артисты! Слыханное ли дело — на живого человека с лопатами бросаться! Разве они для того вам начальством дадены, чтобы человекоубийства совершать?
— Какой к чертовой матери Жабров человек! — взорвался Карайбог. — Гад он ползучий!
— Есть трохи, — охотно согласился Лазарев. — Что правда, то правда. Где его одежка?
— Ты так ему и передай — все равно пришью! — угрюмо пообещал Назар.
— Дело хозяйское! — неопределенно заметил Лазарев, сгребая в охапку одежду Жаброва. — Только отвечать будешь по всем статьям закона.
— Ему награду выпишут за благородное дело, — пообещал Сема. — И лопату Тимошкину возьми. Пусть под свою шмару подкладывает.
Лазарев в раздумье постоял над останками лопаты: брать или не брать? Решил все же взять и с ухмылкой поплелся в контору. По всему чувствовалось: не слишком близко к сердцу принимал десятник случившееся, — видно, тоже недолюбливал Жаброва.
В тот день, выходя после работы из ворот завода, Семен Карайбог предложил:
— Не тяпнуть ли нам, ребята, по случаю…
— На какие шиши пить будешь. Получка еще когда! — отклонил предложение Петрович.
— Не на то казак пьет, что есть, а на то, что будет! Тут рядом одно богоспасаемое местечко. Кредит мне обеспечен. Уважают.
Но заройщики не захотели воспользоваться благами кредита: зачем надевать хомут на шею?
— Эх вы, киногерои! — рассердился Карайбог и с решительным видом зашагал к маленькому домику на противоположной стороне шоссе.
На следующий день примчавшаяся на зарой Настенька испуганно сообщила:
— Тимошка утром явился в контору и взял полный расчет. Грозился всем вам показать кузькину мать.
— Пусть радуется, что живым ушел, — оскалился Сема. — Мы и не такому вязы скрутим.
Первые дни заройщики ходили гоголем, словно самого всевышнего схватили за бороду. О чем бы ни заходила речь, снова и снова возвращались они к одному и тому же: как бежал Тимошка, чуть не потеряв подштанники, как побоялся прийти за своим костюмом, как поспешно и трусливо уволился.
— Заячья у него душонка, — резонно определил Петрович, подбивая итог всей истории. — И грец с ним. Баба с воза — кобыле легче!