В это время другие наши части, совершив обходный маневр, неожиданно для противника появились на северной окраине города, перерезали железную и шоссейную дороги, овладели товарной станцией. На станции они захватили свыше двухсот вагонов с военным имуществом и большие склады с продовольствием.
К вечеру, после трудного марша с боями и стычками, полк Полуярова подошел к восточной окраине Нойштеттина. Снова завязался бой. Ринулись на штурм вражеских укреплений бойцы. Первыми ворвались в город подразделения лейтенантов Григорьева, Деева, старшего лейтенанта Благова. Разгорелись ожесточенные уличные бои. На каждом перекрестке гитлеровцы соорудили баррикады; с крыш, из подвалов, из окон вели огонь вражеские пулеметчики.
В подвал, где расположился КП командира полка, вбежал запыхавшийся радист:
— Товарищ подполковник, сейчас будут приказ Верховного Главнокомандующего передавать.
Включили приемник. Знакомые, теперь такие радостные позывные.
— Говорит Москва! Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего…
Верховный объявлял благодарность войскам фронта, сломившим сопротивление противника на территории Померании. Хворостов и Полуяров с волнением слушали перечень взятых городов:
Шлюхау…
Штегерс…
Хаммерштайн…
Бальденберг…
Бублиц…
В сталинском приказе были названы фамилии командиров частей, которые в эти вечерние часы штурмовали еще один немецкий город. Сражаясь на улицах Нойштеттина, выбивая из подвалов и чердаков вражеских автоматчиков, наши бойцы уже знали о приказе и шли в бой воодушевленные сталинской благодарностью. Ревели пушки, и казалось, что их гром сливается с громом московских салютов, прозвучавших в столице.
Поздно вечером, когда большая часть города была очищена от противника, Полуяров и Хворостов вернулись на свой КП. Для командира и его замполита еще сутки назад город Нойштеттин был пустым звуком, а неделю назад они, пожалуй, и не подозревали о его существовании. Теперь же они знали, какой это оказался мощный опорный пункт сопротивления гитлеровцев, важный узел его коммуникаций. Не зря фашисты так ожесточенно его защищали. В город стекались пять железных и шесть шоссейных дорог, здесь были сосредоточены большие склады боеприпасов и продовольствия.
— Крепкий орешек оказался! — устало проговорил Полуяров. — И чем ближе к Берлину, тем упорней они дерутся. Что-то в их логове будет?
— А знаешь, из Нойштеттина до Берлина всего пять часов езды поездом, — перелистывал Хворостов какой-то справочник.
— Фашисты нам спальные вагоны прямого сообщения вряд ли подадут. Придется своим ходом.
Семен Карайбог прожил тридцать лет, но ни разу не видел настоящего моря. Ни Белого, ни Черного, ни синего. Местность, в которой он родился, провел детство и юность, была самая что ни на есть сухопутная, середка России. Срочную службу в армии служил под Рязанью, воевал на московской, калужской, смоленской и белорусской земле. Воды, правда, хватало: и реки, и озера, и болота — будь они неладны, — а морей нет как нет.
…Когда батальон с ходу ворвался в маленький курортный городок на полпути между Гдыней и Гданьском — Цоппот, Семен Карайбог наконец-то оказался на морском берегу. Влажный, розоватый от утреннего солнца песок под ногами, а впереди море — и голубое, и стальное, и серое, и нет ему конца. Только далеко на горизонте темное пятно, видимо корабль.
Море поразило Семена Карайбога своей пустотой и беспредельностью. Вспомнился виденный когда-то рисунок. Сидит чумак на берегу моря, а за спиной у него кавказские горы. Курит дядько свою люльку и мечтает: взять бы все моря и слить в одно море, да все горы соединить в одну гору, а потом гору бросить в то море. Вот бы булькнуло!
Как ветхозаветный меланхолический чумак, сидел Карайбог на берегу моря. Даже не верил своим глазам. Уж слишком оно большое.
Сам не зная для чего, взял пустую фляжку, наполнил морской водой. Попробовал. Вода холодная и горькая.
— Нет, наркомовская чарка лучше!
Сзади, вдоль песчаного пляжа, тянулся городок: красивые, нарядные, курортные коттеджи, цветники, сады…
— Хорошо жили, гады!
…Ночь застала взвод Карайбога на даче у самого моря. Берег был так близко, что слышался взволнованный шорох гальки и сердитые крики чаек. В доме кроме бойцов взвода собралось немало военных. В одном углу самой большой комнаты расположился экипаж «тридцатьчетверки». Их машина ремонтировалась в армейских тылах, и теперь танкисты догоняли свою часть.