— Может быть, ты и прав. А вот скажи мне, как будет в настоящем, нет, в прошедшем времени глагол «дойти»?
Ефрейтор Заплюйсвичка насторожился, пытливо посмотрел на замполита. Майор, видать, уже навеселе. Не может быть, чтобы у самого Гитлера, в его главной квартире, не было подходящего буфета с коньяком.
— Шось вы, товарищ майор, дуже темно балакать стали?
— Не знаешь, так и скажи. Ну вот, смотри и запоминай.
Хворостов поднял с пола кусок штукатурки и на письменном столе фюрера четко и аккуратно, как бывало на классной доске, вывел: «Дошли!»
Глава семнадцатая
ОТМЩЕНИЕ
Начертав на грязно-серой, щербатой от осколков и пуль стене поверженного рейхстага: «Заройщик гвардии младший лейтенант Семен Карайбог и свою руку приложил» (Пусть ломают головы будущие военные историки: что такое «заройщик», не секретный ли род оружия?), Семен Карайбог отослал бойцов своего взвода в расположение части, а сам зашагал по Берлину.
В полуразрушенном городе, битком набитом солдатами, не так-то просто найти нужную улицу. Кого спросишь? Вон того сапера? Или артиллериста? Или закусывающих у своей установки черных от гари и копоти самоходчиков?
Кое-где стали попадаться и берлинцы. С помощью нескольких немецких слов, жестов, пальцев и недвусмысленных похлопываний по автомату Семену Карайбогу все же удалось найти улицу, которую упомянула в своем письме Настенька.
И по ней прошла война. Но прошла милостиво: остались и уцелевшие особняки, и черные, но живые липы, и балконы с простынями капитуляции, и легкие металлические изгороди, по привычке утверждающие: «Мое!»
Пусто, безлюдно. Все же Карайбог заметил в одном окне женское лицо. Подошел к двери, застучал прикладом автомата:
— Открывай!
Старая перепуганная немка высунула голову в дверь и заскулила. Она произносила все те же слова, которые Семен Карайбог впервые услыхал еще в декабре сорок первого года под Москвой, в городе Михайлове, из уст перепуганного гудериановского танкиста:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
— И без тебя знаю, что Гитлер скапустился. Яп-понский бог! — оборвал Карайбог немку. — Вас ист дас фрау Хикке?
— Найн, найн, их Миллер! Миллер! Эльза Миллер! — туго ворочала заплетающимся языком старуха.
— Раскудахталась, как наседка: Миллер! Миллер! Хрен с тобой, что ты Миллер! Мне нужна фрау Хикке. Ферштейн? Марта Хикке!
— Айн момент, айн момент! — Немка наконец догадалась, кого ищет русский. Выскочила на улицу: — Айн, цвай, драй хауз. Ферштейн? Фрау Марта Хикке.
— Битте! — гаркнул Карайбог. Отошел от дома Эльзы Миллер, вытащил из кармана письмо Настеньки. Надо еще раз проверить, чтобы не вышло ошибки.
— Фридрих Хикке! Жена Марта. Старший сын Карл. Все правильно.
Дом каменный, двухэтажный, стоит в саду. Все так, как и писала Настенька. Семен Карайбог еще не решил, что он сделает с Хикке, с его стокилограммовой женой, с мерзопакостным его пометом. Но Назар может спокойно лежать на берегу Одера. С чистым сердцем может смотреть Настенька в глаза сынишке. Семен Карайбог сдержит свое слово. Пусть как угодно это называют: самосудом, разбоем, святой местью, Но он покажет фрицу Хикке и всему его выводку, что значит опалить гневом и болью сердце Семена Карайбога. «Содрогнется сам сатана!»
Карайбог подошел к указанному дому и прикладом автомата громко, как карающей десницей, постучал. Дверь открыла пожилая, до немоты перепуганная немка. Карайбог сразу догадался — Марта. Белое, дрожащее, как студень, лицо, от страха или базедовой болезни выпученные водянистые глаза. Только ста килограммов уже не будет. Видно, порастрясла свои мясы на эрзацах.
— Фрау Марта Хикке?
— Я… я… — закивала немка головой, еще больше выпучив бессмысленные глаза.
— А где Фриц Хикке? Фридрих. Ферштейн?
— Я, я… Комм! Витте! Витте! — пускала пузыри немка и, держась за стену, попятилась в дом.
В большой комнате у стола в кресле-качалке сидел старик. Такое же, как и у Марты, студенистое лицо, выпученные глаза, — видимо, страх сделал их похожими друг на друга. И Семену Карайбогу сразу бросился в глаза стоявший на краю стола стакан. В нем, как медуза, плавала розово-белая искусственная челюсть с длинными зубами мертвеца.
Осколком по сердцу резанули горькие слова Настенькиного письма. И до войны Семен Карайбог не отличался выдержкой и спокойствием. Война мало способствовала укреплению его нервной системы. К тому же вид искусственной челюсти, о которой тоже упомянула в своем письме Настенька, был так невыносимо гнусен, что Семена Карайбога начала бить лихорадка, задрожали губы, в уголках рта вскипела бешеная слюна. Привычно вскинув автомат, снял предохранитель: