— Фридрих Хикке?
— Яволь! Яволь! Хикке! — шепелявил бледными, голыми деснами старик.
И тут Карайбог увидел: у Хикке нет ног. Два толстых обрубка торчали на весу.
Всего мог ожидать гвардии младший лейтенант Семен Карайбог. Борьбы, сопротивления, коварства, просьб, слез, только не этого. Он рассчитывал встретить гнусного гитлеровца-насильника, насмерть обидевшего Настеньку, встретить его толстуху-хищницу жену и наглых розовощеких, выросших на краденом украинском сале и крупчатке последышей. А тут…
Увидев, что русский поднял автомат, немка пронзительно закричала, упала на пол и на четвереньках поползла к Семену. Три худосочных подростка, которых Карайбог сразу и не заметил, тоже заплакали и, как по команде, повалились на колени.
Но ни крик немки, ни слезы ее сыновей не могли тронуть сердце Семена. Этого он ожидал: и слезы, и мольбу. Он не ожидал культяпок.
С ранних мальчишеских лет Семен Карайбог знал твердо: не бей лежачего! А перед ним был лежачий.
И Семен не смог нажать спусковой крючок.
Без числа и счета убивал рядовой Семен Карайбог, сержант Семен Карайбог, старшина Семен Карайбог, гвардии младший лейтенант Семен Карайбог врагов. Но убить инвалида, впавшего от страха в идиотизм, он не мог. Выругавшись страшным, непонятным семейству Хикке ругательством, в котором он проклинал и Гитлера, и войну, и Хикке, и свою мягкотелость, Семен Карайбог вышел и так стукнул дверью, что взвизгнули окопные стекла, кой-где посыпалась штукатурка и упал на пол стакан с искусственной челюстью.
— Будьте вы трижды прокляты!
Обратную дорогу в расположение полка младший лейтенант Карайбог нашел быстро. Шел хмурый, удрученный. Горела душа. Кривились губы, обметанные пересохшей слюной. Может быть, первый раз в жизни он не сдержал своего слова.
Уже недалеко от части, проходя по разрушенной улице, Карайбог еще издали увидел светлое пятно на черном фоне обожженного дома.
«Баба! — определил безошибочно и сразу же уточнил: — Фрау!»
Догадаться, что женщина, стоящая на перекрестке, — немка, впрочем, было не так уж трудно. Наши русские девчата в ту весну сорок пятого года в самом центре поверженной Германии в светлых платьицах не щеголяли.
— За каким только чертом она на самый пупок вылезла? — вглядывался Карайбог в женщину на перекрестке.
Вокруг — на все стороны — с каменным однообразием тянулись угловатые останки взорванных, сожженных, разрушенных домов. Что-то библейское было в их беспорядочном нагромождении. Недаром его помкомвзвода гвардии старшина Панас Тростянец, прочесывая дымящиеся руины, изрек:
— Чистые Содом и Гомморра. Далы мы германцю прикурить по самое аж никуды. В другый раз не полизуть!
Откуда же среди пепелищ, еще сочащих сладковатый чад, среди битого кирпича, искромсанного бетона, искореженного железа взялось светлое женское платье? Освещенное майским солнцем, оно представлялось здесь предметом совершенно чужеродным, о котором тот же Тростянец не преминул бы заметить:
— Як хрен в лимонади!
Карайбог привычно шагал по кускам разномастной штукатурки, переступал через вздувшиеся пласты расплавленного асфальта и змеиную путаницу порванных телеграфных проводов. Битое стекло свежо и празднично потрескивало под тяжелыми сапогами.
— Посмотрим, что за фря такая!
За четыре года войны Семену Карайбогу не часто доводилось видеть женщин в обычных гражданских платьях.
Да и что видел он за эти годы?
Декабрьские ночи Подмосковья. Мороз, зажавший в кулак все — землю, воздух, сердца. Сугробы, задубевшие, схваченные льдистой броней, которую, казалось, не осилит никакая весна!
Болотную гниль и хмарь смоленской обороны. Искалеченные, на кресты и блиндажные накаты порубленные леса Белоруссии!
И так до самого Одера!
Какие уж тут женские платья! Кругом — одни мужчины. А если где и попадется редко вкрапленная женская фигура, то и она, как водится, в застиранной, от солнца и погодных превратностей поблекшей гимнастерке, в стеганом ватнике и таких же ватных штанах.
Те же мужики!
Вот почему непривычный вид летнего женского платья не мог не заинтересовать Карайбога. Словно сама довоенная весна вышла на перекресток, удостоверившись, что не палят больше оглашенные пушки, не трескаются лихие мины, не воют низвергающиеся с неба, как божья кара, штурмовики.