На трамвайном кругу в Останкино Сергею сразу указали на ряд двухэтажных деревянных однотипных бараков — студенческий городок. Пришлось долго блуждать от одного близнеца-барака к другому, пока отзывчивый парень студенческого типа не указал:
— Лито? Дом номер шесть. Там они окопались.
Адрес оказался точным. Комната, в которой обитал Алексей Хворостов, была густо, как в госпитале, заставлена узкими железными кроватями. Посередине стоял голый, ничем не покрытый стол, на котором возвышался вместительный — на всю братию — жестяной чайник. Вокруг чайника в беспорядке валялись книги, тетради, объедки. На газетном клочке вытянула змеиное тело селедка «иваси».
День выходной, и обитатели комнаты нежились под тощими больничными одеялами. Но Алексей уже встал и привычно потрошил селедку — готовился завтракать.
— А, воин, службою живущий! — приветствовал он приятеля. — Молодец, что приехал. Садись, завтракать будем. Акриды и дикий мед не держим, но что касается селедки — вот она. Как в песне поется: за столом никто у нас не Пришвин!
Полуяров огляделся. Сразу же его внимание привлекла странная фигура, сидящая на койке и с головой укрытая одеялом, подобно тому, как скульпторы закрывают от любопытных взоров свои еще не завершенные произведения.
— Будущий классик Колька Дранков наедине с музой, — объяснил Алексей. — Выдавливает строчки, как зубную пасту из тюбика. Комсомолец, материалист, а тайно верит в свое бессмертие.
В это время из-под одеяла выскользнула голая волосатая рука, нащупала карандаш и тетрадку, что-то записала и вновь проворно юркнула под одеяло, как сурок в нору.
— Велика тайна творческого процесса! — вздохнул Алексей.
В другом углу комнаты давно не стриженный парень, лежа в одних трусах на койке, внезапно провозгласил:
И тут же обратился к присутствующим:
— Как? Звучит?
— Конгениально! — одобрил Алексей. — По десятке за строчку отвалят.
— Думаешь? А вот еще:
— Здорово!
Патлатый сочинитель некоторое время что-то бубнил про себя, потом снова изрек торжественно, как эпиталаму:
— Натурализмом попахивает, — заметил Алексей. — Не пойдет!
— Ты думаешь? — поморщился автор. — По-моему, звучит. Учти — и рифма новая: овин — маргарин! Улавливаешь?
Видя, что гость не совсем ясно понимает смысл происходящего, Хворостов пояснил:
— Вася на рекламу работает. Двигатель советской торговли в ход пускает. — И обратился к рекламщику: — В твоих стихах соль есть, но форма старовата. Классицизм. Учти: нельзя вливать вино молодое в меха ветхие.
— Что предлагаешь?
— Могу подбросить одну штуку. Для Мосторга.
Вася оживился:
— Безвозмездно?
— Абсолютно! Записывай! — И Алексей с трагическими интонациями прочел:
— Ты очумел! — взбеленился Вася. — С такой рекламой меня на Лубянку отправят. Нашел чем шутить! Передовой советской торговлей. Нет, брат. У меня нюх натренированный. Я сомнительные нюансы за версту улавливаю. Все ничего, если бы не критики и рецензенты. Режут на корню. Теперь, когда я вижу в газете извещение о смерти критика, только вздыхаю: «Бог правду видит!»
И снова углубился в творчество.
Между тем Колька Дранков, сбросив одеяло, начал одеваться:
— Мельчает народец. Рекламой занялся. А вот до нас на рабфаке учился один парень. Теперь поэтом стал. Настоящим. Он стихи писал — закачаешься. Внимайте:
Или еще:
Криво усмехнулся, кинул в сторону Васи:
— А теперь: овин — маргарин! Нет, измельчал народ! Только один я и пишу по-настоящему. — И вытащил из-под кровати потертую папку «Для бумаг».