Правда, вечер выбрал неудачный. Уже направляясь в «Европу», встретил однокашника по ленинградскому училищу лейтенанта Ваньку Зуева. Тот работал в оперативном отделе штаба армии и куда-то мчался с озабоченным видом. Узнав, что Полуяров собрался в «Европу», Зуев ужаснулся:
— Ты с ума сошел!
— А что такое? Разве нам запрещено!
— Нашел время по ресторанам шляться. Ты знаешь, какая сейчас обстановка?
— Каждый день такая обстановка.
— Напрасно так думаешь. Очень напряженное положение.
— Всю нашу жизнь напряженное положение. Так никогда сто граммов не выпьешь.
— Не юродствуй! Могу сообщить по секрету. Командующий получил приказ, чтобы соединения заняли боевые рубежи. Сейчас сам уехал на КП.
— Паникуешь, Ваня.
— Глупости. Отправляйся лучше в полк. Я тебе точно говорю.
— Не верю, чтобы именно в тот вечер, когда я собрался культурно развлечься, началась война. Мистика!
— Вижу, ты несерьезный человек! — И Зуев помчался дальше.
Полуяров призадумался. А вдруг! Но летний субботний вечер был так празднично беззаботен, на улицах столько гуляющих, что не верилось в мрачные предупреждения Зуева. Решил: пойдет, посидит часок-другой. Мировая история не пострадает.
«Европа» шумела. Сияли люстры, на белоснежных столиках поблескивали бокалы и приборы, изгибаясь, как эквилибристы, с подносами в руках сновали официанты. На эстраде — джаз и певица. Тонкая, в серебром переливающемся платье до пят, с колесами браслетов на обеих руках и колесами серег в ушах, с яркими от помады губами, всем телом повинуясь скрипкам и трубам оркестра, она двигалась по эстраде и пела страстно и влюбленно не то по-польски, не то по-украински:
Певица тоже показалась Сергею чем-то похожей на Нонну.
В зале потушили свет. Два луча — то оранжевые, то розовые, то зеленые — обняли певицу, и ее длинное змеистое платье, меняя цвет, словно ожило. Она извивалась в скрещенных лучах и пела:
И джаз, и огни, и песня, и водка, и женские духи, и певица, все больше и больше походившая на Нонну, привели Сергея в минорное настроение. Почему-то из головы не шел разговор с Ваней Зуевым. И без Зуева знал: напряжение большое. Только вчера комбат, приехавший из Ломжи, рассказывал, что с сопредельной стороны — так он дипломатично назвал немецкую сторону — ночью был слышен близкий шум танковых моторов. С той, сопредельной, стороны перебралась женщина-полька и клялась маткой бозкой ченстоховской, что фашисты через два-три дня начнут войну. А может быть, все это провокации? Ведь газеты пишут, что отношения у нас с Германией хорошие, что стороны точно соблюдают договор о ненападении.
В графине оставалось граммов сто водки, когда к столику Полуярова подошел низенький рыженький мужчина в черном костюме с белым уголком платка, выглядывающим из кармана пиджака.
— Дозвольте, пан офицер?
Говорил мужчина по-русски, но с сильным акцентом. Когда официант принес ему бутылку вина, рыжий поднял бокал:
— Нехай не будет войны, пан офицер!
Только теперь Сергей обратил внимание, что, кроме него, в ресторане не было ни одного советского офицера, во всяком случае в форме. Стало как-то тревожно. Было такое чувство, словно он один оказался голым среди одетых. Опрокинул в рюмку из графина остаток водки, выпил залпом и, не закусывая, вышел из ресторана. А вдогонку звучала все та же песенка:
Теперь гуляющих на улицах города было мало, и Сергею то и дело стали попадаться военные, куда-то спешившие. И почти у каждого в руках чемоданчик.
— Что за чертовщина? Или учения начинаются?
Проходя мимо горкома партии, Полуяров увидел, что, несмотря на поздний час, здание ярко освещено, входная дверь то и дело хлопает.
«Новая мода: по ночам заседания проводят», — подумал Полуяров.
Домой пришел в тревожном настроении. Из головы не шли странные предупреждения Зуева, офицеры с чемоданчиками на ночных улицах Белостока. А если… Раздевшись, в одних трусах подошел к раскрытому окну. Белая луна стояла над спящим городом. На фоне неба темнел силуэт костела. Черные спящие деревья неподвижно стояли в сквере напротив. Обычная предрассветная тишина. Только далеко, на железнодорожной станции, время от времени перекликались паровозы, да порой по камням тротуара стучали каблуки запоздавших прохожих.