Сдерживались!
В тот понедельник они еще ничего не знали. Не знали, что штаб их 10-й армии, имевшей и стрелковые, и танковые, и механизированные дивизии, по сути дела, потерял связь с войсками, что в окрестных лесах уже орудуют вражеские диверсанты и парашютисты, что пролетавшие над головой вражеские самолеты бомбят Минск, Смоленск.
Только в середине дня полк тронулся. Но не на запад, как ждали, в чем были уверены, а на восток, в сторону Гродно. Закрадывались сомнения. Но настроение было боевое. Просто маленькая заминка, кто-то что-то где-то напутал. Сегодня-завтра все прояснится и — вперед на Берлин!
Впервые с поражающей ясностью понял Сергей Полуяров размеры случившегося, когда километрах в сорока от Белостока увидел на обочине шоссе Ивана Зуева и других офицеров оперативного отдела. В потных гимнастерках, в запыленных сапогах, с осунувшимися потемневшими лицами они «голосовали», пытаясь остановить спешащие на восток машины. Маленькая придорожная сценка словно яркой вспышкой осветила происходящее, показала Полуярову весь размер надвигающихся событий.
Снизившийся над шоссе немецкий самолет прочертил пунктиром крупнокалиберного пулемета длинную колонну машин. Загорелись цистерны, начали рваться снаряды. В побитую пыльную сухую рожь поползли раненые. А самолеты делали все новые и новые заходы.
— Вот и солидарность братьев по классу! — проговорил боец, вспомнив недавние слова Полуярова.
Полуяров промолчал.
Утро встало летное, веселое. Семен Карайбог после холостяцкого завтрака — вчерашняя холодная, сизой изморозью схваченная картошка и камса — отправился на базар, точнее, на толкучку, широко и привольно разливавшуюся по воскресеньям на утрамбованном до гранитной крепости пустыре за старым собором. Там торговали с рук всем: лицованной одеждой, вислоухими безродными щенками, позеленевшими от старости церковными подсвечниками, клетками с заморенными канарейками, годовыми комплектами журналов «Нива» и «Родина» за 1894 год, пудовыми амбарными замками, мышеловками зверской изощренности, примусами, изувеченными в кухонных баталиях, домашними средствами от клопов, облысения, тайных болезней.
На толкучку Семен Карайбог отправился с намерением подыскать подходящие недорогие летние туфли или сандалии. Но если говорить откровенно, то просто захотелось потолкаться среди бойкой базарной публики, потолковать с подвернувшимися дружками, одним словом, приобщиться к жизни яркой, бьющей ключом — что твое кино!
Не успел Сема пересечь барахолку из конца в конец и приглядеться к мельтешащей и кишащей толпе, как натолкнулся на старого знакомого десятника с кирпичного завода Леонтия Филипповича Лазарева. Встретились как добрые друзья, хотя раньше, на заводе, цапались по каждому пустяку. Поговорили о том о сем, вспомнили старые времена, Алешку-поэта, Серегу Полуярова, Петра Петровича Зингера и, растрогавшись, решили зайти в подвальчик «Воды — вина», в просторечии именуемый гадючником, и осушить по кружке пива.
Пиво несколько горчило, к тому же в подвальчике не оказалось раков. Помочив усы в кружке, Лазарев сделал страдальческое лицо:
— Не тот коленкор!
— Не тот! — подтвердил Сема.
Ввиду таких обстоятельств утвердились в необходимости заказать поллитровку. Теперь коленкор оказался в самый раз, и дружеская беседа полилась непринужденно, прерываемая лишь бодрящим позваниванием сталкивающихся стопок и поощрительными возгласами:
— Ну, вздрогнули! Дай бог не последнюю!
Лазарев рассказал Семе, что уже год, как ушел на покой. На кирпичном заводе народ теперь все новый, молодой, из стариков остался один Петр Петрович Зингер. Как и раньше, вкалывает на зарое.
— Хребтовой мужик! — одобрил Сема.
— Хребтовой! — согласился Лазарев.
Сема в свою очередь поведал бывшему десятнику о своих житейских злоключениях. Устроился в нарпит, но вскоре сцепился с главбухом, пришлось давать задний ход. Подвизался в ремонтной конторе. Там, по его мнению, собрались калымщики и «леваки». Не стерпел, пошел на абордаж и был изгнан.
— Характер у тебя, Сема, хреновый! — констатировал осоловевший Лазарев. — Как у ежака.
— Характер у меня правильный. А бюрократам, чинушам и прочей шушере спуску не давал и давать не буду. Совесть у меня такая!
— Оно, конешно, кой-кого поприжать надо, — пьяно соглашался Лазарев, вспомнив угрюмую и тупую, как утюг, физиономию директора кирпичного завода Бронникова. — Куды ж ты теперь причалил?