Раньше, в июне, он не умел еще отличать разрывы бомб от залпов зениток. Потом научился. Впрочем, не всегда. Порой залпы были необычные: вероятно, стреляли по самолетам те орудия, что вчера днем везли через город.
Гул самолетов стих, перестали бить и зенитки. Только розовое зарево в окне стало еще ярче.
«Как бы железнодорожную станцию не разбомбили, а то и не уедешь отсюда», — подумал Полуяров. Скоро начнут возвращаться из бомбоубежища соседи по номерам. Пройдет в мягких ночных туфлях удрученная генеральша. Простучит сапогами алтайский животновод. Что он делает здесь, в прифронтовом городе? Чем интересуется: удоями, кормовыми рационами, силосными башнями? Бред какой-то! Хорошо бы лечь на правый бок и уснуть. Но сон не идет. Где теперь Нонна? Куда, в какую Среднюю Азию отвез свою молодую жену полковник, а может быть, уже и генерал?
Нонна! Нонна! Что ты делаешь в Средней Азии? Ходишь вдоль журчащих арыков, любуешься знаменитыми памятниками архитектуры? Регистан, Гур-Эмир, Биби-Ханым… Помнишь, рассказывала, что девочкой плакала, когда в Москве сносили храм Христа Спасителя? Сколько теперь взорвано, уничтожено! Плачешь ли ты теперь?
За те несколько дней, которые Полуяров провел в городе, он больше не встречал Жаброва. И был рад. На кой бес нужен ему робот с безгубым ртом.
И все же встретил еще раз. Совсем неожиданно. В последний день. Утром, отметившись в комендатуре, где все уже было на колесах, Полуяров отправился на вокзал. Трамваи не ходили, попутные машины мчались без остановок: голосуй не голосуй. Чтобы сократить путь на станцию, Полуяров пошел не по главному шоссе, связывающему город с железнодорожным вокзалом, а свернул в пригород, в тихие безлюдные улочки окраины, знакомые еще по тем далеким комсомольским временам, когда ходили они на субботники на товарную станцию и пели неизменную:
Теперь тут было тихо и пусто. Многие домишки, где жили главным образом железнодорожники, стояли с заколоченными ставнями: хозяева эвакуировались или не хотели смотреть на мир, ставший таким страшным. От непривычной пугливой тишины и настороженности на душе у Полуярова стало тоскливо. Было такое чувство, будто и он виноват в том, что брошены на произвол судьбы беззащитные мирные хибары, голые, почерневшие палисадники, вся улица, поросшая пожухлой кашкой и бурьяном. Показалось даже, что слепые в фиолетовых разводах стекла окошек смотрят с укором, осуждающе. Черт знает что!
Тревожило и то, что шел он на станцию, что называется, наобум. Еще дежурный помощник военного коменданта, вконец измотанный и осатаневший капитан, высказал сомнение по поводу поезда на Москву.
— Хотя бы в Воронеж проскочить! — вслух мечтал Полуяров, ругая себя последними словами за то, что проторчал в городе до последнего дня. И дела никакого не было, а так, одна лирика. Не хватает еще застрять здесь и угодить немцам в лапы.
Чтобы окончательно испортить настроение, зачастил осенний занудливый дождь. А безлюдной скособоченной улице нет конца.
Неожиданно возле крепкого, из темно-красного кирпича сложенного дома, который и под дождем браво смотрел на улицу пятью окнами с массивными ставнями, Полуяров увидел Тимофея Жаброва. Под мелкой сыпью дождя тот стоял в одном костюме и вглядывался в сторону города: поджидал кого-то. Заметив Полуярова, Жабров насупился:
— А, товарищ командир! — и, по своему обыкновению, оттянул нижнюю челюсть. — На станцию прямуешь?
— Угадал, Жабров!
— Вроде только поезда в столицу нашей Родины город Москву уже отходились, — проговорил равнодушно, без всякого признака иронии.
Все же Полуяров чувствовал, что Жабров с удовольствием сообщает ему такую новость.
— А на Воронеж?
— На Воронеж! — Жабров снова оттянул нижнюю челюсть и процедил сквозь крепкие зубы старую, еще с времен зароя знакомую, поговорку Алеши Хворостова, прозвучавшую теперь довольно зловеще: — На Воронеж — хрен догонишь!
Некоторое подобие усмешки тронуло безгубый рот Жаброва.
— Догоню, не беспокойся, — бодро, назло Тимошке, проговорил Полуяров, хотя совсем не был в том уверен. — А ты, вижу, остаешься? — спросил, лишь бы досадить Жаброву: было ясно, что тот не собирается эвакуироваться. Уж слишком спокойно, с ленцой разговаривал Жабров, как человек никуда не спешащий и ничем не озабоченный. Да и одет не по-дорожному. Напялил на себя новый серый костюм в «елочку», влез в новые оранжевые (в дождь-то!) полуботинки, старательно завязал новый галстук. В таких полуботинках, на зиму глядя, не уезжают в дальний путь.