— Опять забурила!
Семен Карайбог обиженно скривил рот:
— Да что он над нами насмешки строит, яп-понский бог!
Но делать нечего — надо идти выручать вагонетку. И тут Назар, хотя заранее знает, что бесполезно, обращается к Жаброву. Говорит по-дружески, проникновенно:
— Пойдем, Тимоша, подсобишь. Вагонетка забурила.
Жабров разогнул отлитую из лоснящегося чугуна спину:
— На хрена нужна мне такая самодеятельность!
— Пресс остановился, план срывается, — бил на сознательность деликатный Назар.
— Мой план не сорвется. А вагонетки таскать я не нанимался.
— Так и мы не нанимались, — пытался урезонить Жаброва и Сергей Полуяров.
Карайбог не выдерживал елейных увещеваний, кричал голосом высоким и резким:
— Человек ты или верблюд?! Своему брату трудяге помочь не хочешь!
Складки у рта Жаброва растягивались, нижняя челюсть отвисала, что означало улыбку:
— Какой ты мне брат! Я таких братьев знаешь куда на переделку посылаю?
— Кусок паразита, вот кто ты! — Семена начинала бить мелкая нестерпимая дрожь, в уголках рта вскипала пена.
— Оставь, Семен. Давно сказано: не мечи бисер перед свиньями. Пошли! — И Петрович направлялся к забурившей вагонетке. За ним, мрачные и злые, шли остальные заройщики.
Хорошо, если с рельсов соскочили только два колеса, тогда поставить вагонетку не так уж трудно. Хуже, если она сорвалась всеми четырьмя колесами и увязла в топкой глине: хоть стой, хоть падай!
На этот раз соскочили два колеса — и от души несколько отлегло. Все же порядка ради, сгоняя злость, набросились на Хворостова:
— Чирей тебе в ухо, чтец-декламатор!
— Что стоишь, как заяц на сквозняке!
Сергей Полуяров пытался защитить друга!
— Чего напали? Бывает…
— Бывает! — как сало на сковороде, шипел Карайбог. — Бывает, что и вошь кашляет!
Высказав все, что они думали об Алексее, о всех его родственниках по восходящей линии, заройщики расширили круг виноватых. Теперь ругали и флегматичного Чемберлена, которого давно пора пустить на мыло, и заводское начальство, которое не может отремонтировать колею, ругали и ночные дожди, превратившие в гиблую трясину дно зароя, и дневной зной. Отведя душу, Петрович скомандовал:
— Ну, ребятки, взяли! Раз, два…
Подставили плечи под накренившуюся вагонетку и, матерясь, гикая и гакая, водружили ее на рельсы. Карайбог смахнул рукавом пот со лба:
— Наша взяла, хоть и рыло в крови!
Стояли вокруг вагонетки запыхавшиеся, потные, но довольные: дело сделано. Повеселел и Алексей. Даже Чемберлен проснулся и замахал хвостом — все в порядке.
— Ну, Леша, вези, только поаккуратней, — напутствовал Петрович.
— Давай, давай, яп-понский бог, — уже добродушно похлопывал Хворостова по спине успокоившийся Карайбог. — Скажи спасибо, что у Семы сердце отходчивое.
Оптимистически взмахнув хвостом, чтобы показать заройщикам, что есть порох в пороховницах, Чемберлен трогал вагонетку. А с горы уже поспешал Лазарев:
— Чего волыните, архаровцы! Пресс из-за вас остановился.
Петрович рассудительно напомнил десятнику о расхлябанной колее, о тупых лопатах, о бачке для воды, который начальство обещало, поставить на зарое еще весной, да так и не поставило. Лазарев пытался возражать, но в спор ворвался Карайбог:
— У тебя сопля за мозгу цепляется, а ты рассуждать лезешь. Лучше послушай, что трудяги говорят.
Не выдержав натиска, Лазарев безнадежно махал рукой и плелся к прессу.
— Мы тоже хороши, — в порядке самокритики признавался Петрович. — Могли и раньше поставить вагонетку, а не тянуть резину.
Вернувшись от пресса, Алексей Хворостов погрозился:
— Вот возьму и напишу в газету заметку. Почему мы должны животы рвать!
— Очень нужен ты в газете со своим животом, — усомнился Карайбог. — Газете тоже план давай.
— Посмотрим!
— И смотреть нечего! Когда я с оболдуем Бабенко схлестнулся, тоже в газету написал. Что мне ответили? Нельзя подрывать авторитет работников нашей славной милиции. А какой к черту у Бабенко авторитет, когда он ходит по базару да с перекупок трешки собирает!
— Один факт еще ничего не означает, — стоял на своем Хворостов. — Все равно напишу. Когда я в школе учился, мои заметки «Пионерская правда» печатала. Юнкором считался. Ты, Сема, недооцениваешь силу нашей печати.
— Правильно, Алексей, — одобрил Полуяров. — Пиши!
Но Семен Карайбог, по своему обыкновению, вставлял последнее слово: