Жабров молчал.
— Остаешься? — снова спросил Полуяров.
— Жду машину с производства, должна заехать, — глянув в конец улицы, угрюмо проговорил Жабров.
Калитка отворилась, и на улицу выглянула полная женщина в нарядном домашнем халате: черные розы на алом фоне. Полуяров сразу узнал — Василиса. Те же черные блестящие, будто гуталином смазанные, волосы, низко растущие от лба, те же нагло-красивые порочные, правда, теперь уже припухшие глаза. И раздалась она слишком, особенно в груди и бедрах, и явственней прежнего темнел и кучерявился пушок на верхней губе. Теперь даже больше, чем раньше, шла к ней старая уличная кличка — Бабец.
Василиса посмотрела на военного недоверчиво, пожалуй, с тревогой и, конечно, не узнала в нем бывшего заройщика. Да и как ей было узнать Полуярова, когда там, на зарое, она не различала их, считала падлом, и только.
— Что случилось, Тимоша? — спросила с беспокойством, придерживая полу расстегнутого халата.
— Да вот старый знакомец на вокзал поспешает. — Жабров замолчал, давая понять, что разговор окончен.
Домашний халат Василисы подтвердил догадку Полуярова, что Жабровы уезжать не собираются.
— А вы, вижу, эвакуироваться не думаете?
— Куда мы от своего добра поедем, — сердито буркнула Василиса и неприязненно посмотрела на Полуярова. — Говорят, немцы мирных людей не трогают.
— Цыц, мымра! — гаркнул Тимофей и бесцеремонно втолкнул супружницу во двор: — Катись отсель!
Подобрав полы халата, Василиса проворно шмыгнула в дом. Видно, в такие минуты ее не очень обременяли пышные телеса. Уставившись на Полуярова круглыми оцинкованными глазами, Жабров проговорил, как бы извиняясь за глупость, которую сморозила жена:
— Дура баба, городит черт те что!
Только теперь Полуяров заметил, что на доме прибита дощечка: «Владение Т. Ф. Жаброва».
Значит, о добре Василиса упомянула не зря.
— Жена у тебя, Тимофей, храбрая. Не боится гитлеровцев.
— Баба, она и есть баба. Что с нее возьмешь? — Жабров явно тяготился разговором.
В открытой калитке виден просторный, чисто прибранный двор, и в глубине у нового сарая стоит уже знакомый Полуярову, заляпанный грязью грузовик, крытый брезентом. На подножке с винтовкой, зажатой между колен, дремлет все тот же мужичонка в ватнике и ушанке. Полуярову даже показалось, что в окне, среди темных листьев фикуса, блеснули золотые дужки очков управляющего банком.
— Оказывается, твои знакомые еще не уехали в Ирбит? Не достал ты им бензина?
Жабров смотрел на Полуярова сердито, глаза стали совсем круглыми.
— Достал. Мое слово крепкое. Вместе и поедем. Ну, прощевай, товарищ командир! — резко оборвал и взялся за ручку калитки. — Бувай! Не кашляй!
Полуяров стоял в нерешительности. Не было сомнения, что Жабров врет и никуда уезжать не собирается. Да и банковские деятели не торопятся в Ирбит. Что делать? Вернуться в город, в комендатуру? Но застанет ли он там кого-нибудь? Может быть, по главной улице города уже несутся, фыркая и чадя, немецкие мотоциклисты, угрожающе поводя по сторонам злобными пулеметными стволами. Не лучше ли без долгих размышлений вытащить пистолет из кобуры и тут же у калитки пристрелить Тимошку?
А за что? Вдруг он действительно ждет машину, чтобы уехать из города? И Василиса сболтнула сдуру? Ну, а если, предположим, они останутся в городе? В чем их преступление? Разве нет и его, Полуярова, вины в том, что Красная Армия оставляет город за городом. За что же он убьет человека? За то, что Тимофей Жабров ненавистен ему, за то, что он чует в нем врага? Разве можно убить человека, подчиняясь своим эмоциям?
— Что ж, прощай, Тимоха! Может, еще схлестнутся наши пути, — с усилием проговорил Полуяров.
— Все может быть. Человек предполагает, а бог располагает, — проговорил Жабров чуть ли не с сожалением. — Только как бы немец вас в тайгу не загнал. С ним шутки плохи.
— Ничего! Мы и в тайге выстоим. И сюда вернемся.
— Оно, конешно, Советская власть цепкая, — в раздумье проговорил Жабров не то с одобрением, не то с сожалением. — Я-то знаю!
— Так оно и будет, Жабров! Запомни! Вернемся!
— Ну, прощевай! — еще раз буркнул Жабров и хлопнул калиткой.