— Одного командира. Сергея Ивановича Полуярова. До войны окончил Ленинградское Краснознаменное пехотное училище. Был тогда лейтенантом. Трудно узнать, где он?
— Трудно, но попробую. Сейчас запишу. Лейтенант Полуяров, Сергей Иванович. В Управлении кадров у меня есть знакомые. Если найдут его адрес — сообщу. А как с медсанбатом?
— Подумаю!
— Дня через два я вам позвоню. Желаю всего доброго.
— Спасибо. Буду ждать вашего звонка.
Выполнил свое обещание Петр Николаевич Афанасьев. Уже на следующий день строгий мужской голос сухо (верно, боялся, что выдает военную тайну) сообщил по телефону:
— Полевая почта старшего лейтенанта Сергея Ивановича Полуярова — 55429.
Пять цифр! А где, на каком фронте сейчас Сергей? Рядом, под Москвой, или далеко на севере, на юге. Но главное — жив!
Написать? А что напишешь? Что разошлась с мужем, что одна, что все чаще вспоминает Третьяковку, кинотеатр «Художественный», на Арбатской площади, светлое вечернее от огней небо над Замоскворечьем, темный подъезд своего дома… Нужны ли Сергею ее воспоминания? А если он все давно забыл, встретил другую, полюбил. Смешным и ненужным будет ее письмо. Но разве он не говорил: на всю жизнь! А кто так не говорит!
Сколько раз бралась Нонна за перо. Писала, рвала, писала вновь. А через два дня, как и обещал, позвонил Афанасьев. Пропел басом:
— Я приговора жду, я жду решенья…
И Нонна решила:
— Я согласна, Петр Николаевич. Если вы не передумали — поеду с вами.
— Вот и отлично. Правильно решили.
Быстро в те дни делались дела. Утром Нонна дала согласие, а уже после обеда в кузове грузовика катила по Дмитровскому шоссе на фронт. Сумрачная осенняя настороженная Москва смотрела на нее. Остались позади нахохлившиеся притихшие домишки Верхних Лихоборов. Потянулись поля, изрытые рвами, с дорогами, перекрытыми ежами. Подъезжая к развилке, от которой вправо уходила немощеная, вся разбитая дорога на станцию Бескудниково, Нонна увидела старый деревянный дом. Верно, когда-то давно, еще до революции, в нем помещался кабак или заезжий двор на последнем перегоне к Москве. Теперь этот дом оброс пристройками, чуланчиками, сарайчиками, верандами и мезонинами и походил на старый черный червивый гриб, какие растут на деревьях. У сорванных ворот на костылях сутуло стоял мужчина в наброшенной на плечи распахнутой короткополой шинелишке и помятой грязной пилотке. На бледном худом, жесткой щетиной поросшем лице инвалида было сумрачное больное выражение. Оторвав правую руку от костыля, он помахал сидящей в кузове Нонне, крикнул:
— Возвращайся с победой, сестричка!
Потом всю войну Нонна вспоминала тусклые мутные осенние сумерки, мелкий дождь, черную разбитую грязную дорогу на Бескудниково, черную голую исхлестанную осину на обочине, мрачный дом и жалкую фигуру на костылях — словно птица с перебитыми крыльями, и взмах руки:
— Возвращайся с победой, сестричка!
Глава девятая
БЕЙ ВРАГА!
В конце ноября, когда уже установилась зима и снег выпал в полметра, дивизию снова погрузили в эшелоны и погнали зеленой улицей к Москве.
— Ну, теперь, кажется, начинается! — оживился Семен Карайбог.
Но до столицы их полк не довезли, а выгрузили на захолустной станции Шилово, Рязанской области. Оказалось, что и отсюда до передовой — рукой подать. К фронту весь полк двинулся пешим порядком, только бойцов двадцать, в том числе и отделение Семена Карайбога, оставили на несколько дней в Шилове грузить интендантское имущество. Дня два они таскали тюки да ящики, а на четвертый к вечеру подошли три полуторки и раздалась команда:
— По коням!
Забрались бойцы в кузова, умялись потесней, чтоб теплей было, и отправились догонять своих. Хотя и выдали в Шилове полушубки, валенки и шапки-ушанки, было холодно: зима в тот год объявилась ранняя, суровая. Семен и Назар лежали на дне кузова, прижавшись друг к другу — теплее. Ночь стояла беспросветная, ни огонька, ни звезды — полное затемнение и на небесах, и на земле.
Проехали километров двадцать. Остановка. Хриплый голос пробежал вдоль машин:
— Выходи!
Вздыхая, поеживаясь, про себя матерясь, слезли бойцы с машин, собрались у головной. Сгрудились вокруг старшего команды молоденького лейтенанта в очках. Старательно протерев запотевшие окуляры, лейтенант махнул рукой вперед, в темноту:
— Немецкая штучка!
Карайбог и Шугаев присмотрелись и, действительно, увидели непонятное. Метрах в двадцати от первой машины посередине шоссе возвышался невысокий снежный сугроб, а в нем, под снегом, горел огонь. Словно какой-то шутник приспособил там электрическую лампочку.