Назар еще раз чиркнул спичку. На столе в блюдце с темным жиром плавал кусок пробки с продетым сквозь него тоненьким фитильком. Маленький синеватый язычок зачадил, колыхаясь и вздрагивая.
— Святое освещение! — оглядел избу Карайбог. Кроме непокрытого деревянного стола да печки, в ней ничего не было. Даже на голой черной стене не видно обычных семейных фотографий.
— Ты что, одна живешь?
— Какая теперь жизня, — заворчала хозяйка. — Внук был, в мэтэсе на тракторе работал. Воюет.
— А печь жарко топишь, — поставил Назар винтовку в угол и протянул озябшие руки к загнетке.
— Немцы так натопили.
— Недавно, выходит, смылись?
— Сегодня утром. Да проворно так. В одну мыть собрались — и айда!
— Значит, квартира освободилась. Так мы у тебя и переночуем. Не возражаешь? — Карайбог опустился на лавку, снял с плеч автомат, противогаз и вещевую сумку. Ноги гудели и, казалось, стали толстыми, как бревна.
Назар все еще стоял у печи, не в силах оторвать задубевшие на морозе руки от идущего из нее тепла. Вместе с теплом из печи или из подпечья шел несильный, но устоявшийся сладковатый запах. И нельзя было понять, откуда он берется.
Видно, запах почувствовал и Карайбог. Посопел носом и полез в карман за кисетом, в котором держал особую, в Шилове на базаре раздобытую кременчугскую махорку.
— А гитлеровцы тепло любили. Ишь как натопили — до сих пор печь не охолонула, — заметил Назар.
— День и ночь топили, окаянные. Промышляли они тут.
— Чем промышляли? — переспросил Карайбог.
— Сапогами промышляли. Вон в углу лежат.
Действительно, в темном углу (потому сразу их и не заметили) было свалено в кучу пар десять сапог. Как успел рассмотреть Карайбог, сапоги все если и не новые, то, во всяком случае, крепкие, справные. Среди юфти поблескивал и хром.
— Сапожничали?
— Паралик бы расшибил таких сапожников, — сердито прошепелявила старуха и закашлялась.
— Где ж они столько сапог схлопотали?
Старуха промолчала. Может быть, не услышала вопроса или не захотела распространяться на эту тему. Потом все же заговорила:
— Рассказывать и то муторно. Держит же земля таких иродов!
— Ты ясней выражайся, — недовольно заметил Карайбог. — Чем они занимались?
— Нашли занятие! — Старуха несколько приподнялась. Теперь стала видна ее замотанная платком голова и бледное истощенное лицо со скорбным оскалом рта. — Двое у меня гитлеровцев жило. И что придумали, окаянные. Ходили на огороды, где наши солдаты побитые лежат. Много их там полягло, бой был. Окостенели, понятно, на морозе. Сапоги с них так не снимешь. Ну, эти гитлеровцы и приловчились. Топором ноги отрубят, притащут в избу, в печи оттаят, а потом и снимают сапоги. Вон сколько наживодерничали. Только забрать с собою не успели. Шибко бегли. Едва свои сапоги на ноги натянули.
В избе стало тихо. Только шипит да пофыркивает каганец.
— Н-да! — протянул Карайбог и, не закурив, спрятал кисет в карман. Непонятный сладковатый и поначалу вроде несильный запах теперь, казалось, наполнял всю избу, так, что и дышать невмоготу и даже каганец мигает и вздрагивает.
Назар отошел от печки, обтер руки полой полушубка.
Карайбог неожиданно встал, подхватил свой автомат и сумки:
— Пойдем-ка, Назар, поищем другую избу.
Вышли во двор, отдышались.
— Ну, Назар, что теперь скажешь? Это уже не газетка. Факт! Как же после такого можно говорить, что у меня злости много.
Назар молчал. В горле колом стоял тот сладковатый, тошнотворный запах:
— Дела! — И вздохнул: — Согласен, правильно наша армейская газета называется, лучше не скажешь: «Бей врага!»
До войны старший лейтенант Сергей Полуяров и не подозревал о существовании на белом свете такого городка — Кировск. В первый раз услышал о нем, когда неожиданно вызвали в штаб армии и приказали отправиться в этот самый Кировск и лично вручить пакет командиру стрелковой дивизии, занимающей оборону в районе города.
В оперативном отделе штаба армии Полуярову разъяснили, что городок и находящаяся в нем дивизия почти окружены противником, что проехать туда можно лишь одной лесной дорогой, на санях, да и то в ночное время. Но и единственную лесную дорогу вражеские лыжники порой перерезают, так что надо держать ухо востро.
В общем, ситуация не очень оптимистическая, но рассуждать, естественно, не приходилось.
Выехали вечером, когда совсем стемнело. Повозочный Фокин, хмурый пожилой боец, сидел впереди на розвальнях по-турецки: боялся застудить ноги, подпорченные ревматизмом. Всю дорогу молчал, на вопросы Полуярова отвечал односложно: «да», «нет» — и был явно не в духе.