Полуяров упал за сугроб и, прищурив левый глаз, прицелился. Короткие его очереди терялись в беспрерывном ожесточенном огне остальных бойцов.
Схватка продолжалась считанные секунды. Не ожидая, как видно, такого отпора, гитлеровцы, слабо отстреливаясь, все дальше и дальше уходили в лес. Вскоре все смолкло.
Полуяров поднялся. Странная и неправдоподобная картина была перед ним. Голые мужчины, красные, распаренные, стояли в снегу с винтовками и автоматами в руках. Редко кто был в подштанниках, нательной рубахе или валенках, как Фокин. И то лишь те, которых в таком виде застал крик «Немцы!».
С шутками и смехом — благо не было ни убитых, ни раненых — бойцы возвращались в баню домываться. От снега и мороза их тела еще больше раскраснелись, дышали паром.
Полуяров спокойно, словно всю жизнь так делал, ступал босыми ногами по снегу, снежная пыль пристала к его бедру и боку, но ему не только не было холодно, но даже блаженная приятная теплота наполняла тело.
— Теперь, товарищ старший лейтенант, можно сполоснуться горяченькой, — весело проговорил Фокин, совсем не похожий на того угрюмого и молчаливого повозочного, каким он был до бани.
Вечером перед отъездом старший лейтенант Полуяров пошел доложить командиру дивизии. Генерал сидел за столом и что-то писал. Поднялся навстречу Полуярову. Был так же выбрит, наодеколонен, наутюжен. Значит, такая уж у него привычка.
— Уезжаете? Ну что ж, желаю благополучного пути, товарищ старший лейтенант. Будь моя воля — не отпустил бы. Мне штыки нужны. — В том, что генерал второй раз завел разговор на такую тему, виден был свой расчет: там, в штабе армии, старший лейтенант, конечно, расскажет и об этом и авось смилостивятся, подбросят… Чуть сузив глаза, командир дивизии спросил:
— А баню нашу посетили?
— Спасибо, товарищ генерал. Помылись.
— Пар был?
— И пар был, и жар был. Даже больше чем достаточно.
— Вот и хорошо. Я и сам, грешный человек, люблю, чтобы баня горячая была. Русская, с паром, — и улыбнулся. Видимо, знал об утреннем происшествии. — В московской квартире и ванна, и душ, а все же раз в неделю в Сандуны ездил.
Уже уходя, Сергей Полуяров машинально глянул на стол, за которым работал генерал. На столе стояла небольшая фотография. Узнал сразу: Нонна!
Ошеломленный, Полуяров невольно задержал взгляд на фотографии. Генерал перехватил этот взгляд. Что-то тоскливое появилось в его красивых светло-карих умных глазах. Повторил сухо:
— Желаю благополучного пути! — но руки не подал.
Полуяров вышел. Фокин покорно переминался у розвальней.
— Поехали?
— Поехали!
Лес начался сразу с окраины городка. Лошадь шла споро. Фокин, радуясь скорому возвращению во взвод, несколько раз заговаривал со старшим лейтенантом, но тот, подняв ворот полушубка и натянув ушанку, лежал на боку молча.
…Вот, оказывается, кто такой боевой генерал Душенков! Муж Нонны. С ревнивой придирчивостью вспоминал Сергей Полуяров каждое слово, каждый жест командира дивизии. И не мог найти ничего неприятного, отталкивающего. Красивый, культурный, доброжелательный, простой в обращении генерал…
Такого и могла полюбить Нонна.
Случилось так, что за начальные пять месяцев Великой Отечественной войны политруку Алексею Хворостову пришлось участвовать в наступательных боях только в декабре сорок первого года. И как это ни парадоксально, ему показалось, что наступать труднее, чем отступать.
Бегут гитлеровцы от Москвы. Пятнадцать, а то и все двадцать километров отмахивают они за день. Но отступают налегке, бросая все нужное и ненужное, отступают, зная, что вечером будет у них теплый ночлег и обильная жратва. Отступающие всегда едят сытно!
Другое дело у наступающих. Полк Хворостова, начав наступление в первых числах декабря, быстро продвигался вперед, громя отходящего противника. Далеко позади остались полковые тылы. Выпадали дни, когда, кроме сухаря да пачки концентратов или банки консервов «в собственном соку», ничего не было. Если получишь буханку хлеба, то она такая промерзшая — и штыком не проймешь.
С ночлегом и того хуже! Гитлеровцы, отступая, сжигают деревни, поселки, разрушают города. Ворвешься перед вечером в такую деревню — одни пепелища да головешки. А мороз лютует. И команда строгая: «Костров не раскладывать», «Курить в рукав», «Зажженная спичка видна на два километра» и т. п. Носятся над головой «мессеры» и «юнкерсы», загоняют в кюветы, под кусты, носом в сугробы.