— Кто такой?
Узнав, что прохожий просится на ночлег, заматюкался:
— Проваливай, гроб-перегроб! Запрещено пускать всяких бродячих!
Федор Кузьмич прошел всю длинную Крапивенскую улицу — и везде отказ. Хоть ложись да замерзай!
Под конец все же повезло. У колодца молодайка в солдатском ватнике и платке крутила обледеневший, скрипучий вихляющий ворот. Сначала Федор Кузьмич дипломатично попросил напиться. Напившись, робко закинул удочку насчет ночлега. Молодайка замотала головой:
— С луны, что ли, свалился. И думать не моги. Насчет пришлых и разных безродных людей теперь строгости немыслимые.
Лицо прохожего, и без того больное, совсем съежилось, даже посинело. Молодайка покачала головой:
— Кто будешь, дедушка?
— Из Троицкого. По сельским делам пришел. Мне бы только одну ночь…
— Верно, староста? — насторожилась молодайка.
— В колхозе кузнецом был. А теперь и не знаю как. Беда у меня большая.
О том, что у старика беда, молодайка догадалась сразу. По замученным тусклым глазам, вздрагивающим губам. Вздохнула. Пугливо глянула на темную безлюдную улицу:
— Чужих пускать запрещено. Расстрел!
Федор Кузьмич стоял понурый, обвислый, словно из человека хребет вытащили. Озяб да и уморился. Чувствовал: дальше идти нет сил. Это почувствовала и молодайка.
— Что делать, не знаю! — и снова быстро оглянулась по сторонам. На улице — ни души, в домишках — могильная тьма. А прохожий совсем плох. Еще окостенеет ночью под забором, и будет на ее душе грех. Решилась:
— Вон моя хибара. Иди, только побыстрей. Не дай бог кто заметит. Люди теперь разные.
В домишке у молодайки было тепло, чисто и даже стоял праздничный довоенный запах свежеиспеченного хлеба.
— Одна проживаешь?
— Одна.
— А муж?
— Был когда-то. Воюет. И сама не знаю, жив ли?
Молодайка поставила на стол горшок кислых щей, толченую картошку.
— Садись, дедушка. Перекуси. Замерз?
— Пробрало! — устало опустился на стул, вытащил из сумки Егорово сало и буханку.
— Какие у тебя дела в городе? — поинтересовалась хозяйка.
— Человека одного найти надо. Троицкого.
Сказать, что он ищет человека, служащего в полиции, не решился. Неизвестно, как отнесется к этому хозяйка. Еще выставит на мороз.
Молодайка была любопытна.
— Работает тот человек? Или как?
— Работает, — усмехнулся Федор Кузьмич, подумав о том, какой работой занимается Тимошка Жабров.
— Тогда найдешь. Теперь кто работает — все на виду. Где работает?
Такое искреннее, чистосердечное участие слышалось в вопросах хозяйки, так разомлел он от домашнего тепла, щей и чая, что, сам не замечая, рассказал молодайке обо всем, что случилось в его семье. Хозяйка сидела притихшая, с испуганным лицом. Робко предположила:
— Может, жив еще внучок.
— Надеюсь. Только вряд ли. Руку Жабровых знаю.
— Держит же земля таких выродков. Сколько людей извел! Живьем его на куски рвать надо.
— Правов таких нету.
— Какие права нужны! — заклокотала, как чайник на плите, хозяйка. — Совесть советская есть — вот и все права. Наши мужики на фронте жизни свои кладут за родную землю, а паразиты Жабровы над народом измываются. Душить их надо!
— Так-то оно так, — уклонился от прямого ответа Федор Кузьмич. Больно уж решительна и бойка молодайка. По нынешним временам и остерегаться надо. — Мне бы только узнать, где проживает Жабров.
— Узнать можно. Я завтра пойду на работу, а ты посиди дома, да никуда не выходи, не попадись на глаза черному человеку. У меня подружка есть. Уборщицей в клубе строителей работает. Там часто полицаи собираются. Она и узнает, где Жаброва найти можно.
Молодайка сдержала обещание. На следующий день, вернувшись с работы, рассказала, что Тимофей Жабров у полицаев начальником, к гитлеровцам в большое доверие вошел. Местожительства Жаброва подружка не узнала, а вот их полицейский участок или отделение — не знала, как и назвать, притон одним словом, — находится в Приютском переулке, в том здании, где до войны детский дом помещался.
Утром следующего дня Федор Кузьмич, тайком от хозяйки, вставил запал в гранату, положил ее в правый карман тулупа и отправился в Приютский переулок.
Давно, еще на гражданской войне, ему доводилось глушить гранатами беляков. Ловко получалось. Но сколько лет прошло! Не думал, что снова придется взять в руки чугунный комок со смертями, зажатыми в его рубчатом теле.