— Хватит, хватит. Хорошего помаленьку. Успеем ещё, — Марина опять сладко, по-кошачьи, потянулась, согнув ногу и вскинув над головой сплетенные руки. — У нас вся жизнь впередиииии…
А потом начала стряхивать с себя синяки и кровоподтеки, будто пыль. И они сходили на глазах, оставляя только темные разводы крови на гладкой коже.
— Ведьма, — простонал я, моя собственная спина горела огнем, болели искусанные губы, саднили царапины на бедрах и лице, почему-то болело ухо.
— Ага, — легко согласилась она, слизывая кровь с губы вместе с рассечением. Миг — и губа снова стала целой, по-детски припухшей, с такой знакомой ложбинкой посередине.
— Сядь, горе луковое. С тебя стряхну. Ой, Вить…
— Что?
— Витька прости, я тебе вроде немножко… мочку немножко откусила, — зеленые глаза были полны раскаяния. — Вить, я не хотела… Ну, то есть, хотела, наверное, тогда, но сейчас что-то ой…
— Так зарасти, делов-то, ты же умеешь. У тебя вроде все лучше и лучше получается, вон как себе губу с бровью затянула.
— Так то себе, себе всегда легче. Да и практики у нас много в последнее время, — хитро улыбнулась она. — Зарастить-то заращу, только я ранку могу затянуть, а кусочек мочки отрастить не умею.
— А обратно прирастить? — волшебные теплые ладони Марины стряхнули с тела всю боль и сейчас невесомо скользили по груди и бедрам, прогоняя тревогу, потеря кусочка уха не казалась такой уж трагедией.
— Ты откуда его достать хочешь? — засмеялась она. — Из меня? Я обратно никак.
— Ты его проглотила, что ли?
— Я, думаешь, помню? Нет, блин, спрятала. Засушу — амулет сделаю. Я ж ведьма.
— Ты теперь формально ещё и людоедка, между прочим.
— А ты упырь! Кто у меня кровь с груди слизывал?
— Я тебе сам сейчас что-нибудь отгрызу, — её ладони на бедрах сделали свое дело. Я с рычанием сбросил её с кровати на пол и вновь окунулся в дикую круговерть того, во что превратился теперь наш секс.
Эта зима была самой жаркой в моей жизни.
Жаркая зима — к холодному лету, логично ведь? Могильно-холодному, если хотите.
Началось мое холодное лето не по-календарному, в начале весны, когда ударила оттепель и земля немного поплыла. Проверяя в очередной раз дом, я заметил, что ворота слегка перекосило. Решив не дожидаться, пока по весне в раскисшей земле одряхлевшая столбушка окончательно упадет, увлекая за собой ворота, я подпер её, подкопал и начал забутовывать обломками кирпичей, которые кучей лежали за сараями на задах. За этим занятием меня и застала баб-Маруся.
— Явился, не запылился, гулена. Где всю зиму пропадал?
— И вам не болеть, баб-Марусь. В городе, где. Что тут зимой делать-то, — почти не соврал я, в город, и правда, приходилось мотаться частенько.
— Оно верно, конечно, да мне-то тут скучно, старой. Заезжал бы поча… — бабка осеклась, побледнела и полными ужаса глазами уставилась на меня.
— Эт чо, Вить… Чо с ухом-то… — вдруг засипела она, тяжело навалившись на клюку.
— Что с ухом, вы чего бабуль? — тут я вспомнил про мочку.
— Да ерунда, бандитская пуля, — я пытался свести все в шутку, но вид баб-Маруси начал пугать.
— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — она уже хрипела и оседала на землю, левую половину лица сводила судорога. — Ухо-то… пометила… пммметлллла…
Я подхватил почти невесомую старушку на руки и кинулся к машине. Это было как страшный сон, который снится вновь и вновь — визг покрышек, сигналы клаксона, рев, звонок на ходу. Только теперь рядом со мной натужно сипела баб-Маруся.
— Вдммммаа… пмтллллл… шшшшшшррр… вдммммм…
Страшный сон, который повторялся до последней сцены с грустным врачом. Я не успел. Я опять не успел.
Опять завертелась карусель бюрократии и ритуала, нагоняющая какую-то кафкианскую тоску, и опять все пришло к скрипучему дивану в передней дедовского дома.
В этот раз я даже толком не мог вспомнить, зачем я сюда пришел. Дом, как и всегда, напомнил о Свете. Я вдруг сам удивился тому, как легко она исчезла из жизни, как быстро забылось это тихое солнечное лето. Теплое мягкое золото затерлось, померкло за солоноватой яркой медью нового увлечения, за жаркой зимней круговертью. Кольнула почти забытая совесть. И, словно комар над ухом, звенел где-то в голове тревожный звоночек. Что-то не так, что-то неправильно, что-то…
Смерти и смерть
У меня зазвонил телефон.
Маринка сонно заворчала, я подхватил вибрирующий пластиковый прямоугольник и как был, голышом, потопал в сени. В ночь подморозило, в сенях было зябко, я переступал с ноги на ногу на холодном полу. Третий час ночи, темень хоть глаз выколи, кому приспичило? Номер был незнакомый, когда я взял трубку густой мужской бас обозвал меня Серегой, обвинил в малодушии и подкаблучничестве. Начал выговаривать за то, что им, двум здоровым мужиками, приходится там, на суровой ночной рыбалке, соображать не на троих, как положено, а на двоих. Из-за этого они пьянее, чем надо, и только что упустили здорового окуня. А может, и щуку или даже сома. Хрен её там, в темноте, разберет. «Как моя рука, Серег, я бля буду». С некоторым трудом выбрав момент, когда бас набирал воздуху для очередной обвинительной тирады, я успел сказать, что он ошибся номером и никаких Серег тут нет. Бас обиженно помолчал, потом сказал, что «ну ты, Серега, совсем опустился», и повесил трубку. Я матюкнулся и уже собрался было идти спать, когда чертов звоночек в мозгу окреп, вырос до колокольного звона. Что-то неправильное происходило вот прямо сейчас. Что-то не сходилось, не связывалось. Что? Что…