— Вы хотели поговорить о том, как выходили в мир, — сказал Филипп, не желая продолжать неприятную тему Кронинского предательства.
— Вы правы, — сухо произнес Кронин и, подвигав левой ногой, уложил ее в новом положении. — Это произошло ночью, в три сорок две. По моим представлениям, я провел в мире несколько лет. Вернувшись, засек время: на часах было три сорок четыре. Я рано заснул вчера и, видимо, успел выспаться, потому что проснулся в начале четвертого и понял, что придется бодрствовать до утра. Тогда я стал отрабатывать полную формулировку закона сохранения импульса, которую мы начали обсуждать на прошлой неделе, еще до… Я почувствовал, что живу во Вселенной, которой нет конца. Ни образы, ни слова не способны описать многообразие моего мира и мое собственное многообразие. Мне показалось, что я осознал все свои сути, составляющие меня в бесконечномерном мире.
— Все? — вырвалось у Фила.
— Конечно, не все, если подумать, но разве я думал? Если я живу в бесконечном множестве измерений, то моему сознанию не хватит вечности, чтобы побывать в каждом из них. Если можно говорить о сознании измерений.
— Можно, — начал было Фил, но прикусил язык. Не следовало сбивать Николая Евгеньевича с мысли.
— Я был чьей-то мучительной совестью. Так я ощущал. И еще я стал ночью. Той ночью, когда скончалась Елизавета Олеговна. Я стал тишиной в темном подъезде ее дома. И гулом пролетевшего самолета. И криком ее матери, увидевшей, как дочь теряет сознание от боли. И сознанием Елизаветы Олеговны я был тоже. И потому увидел. Я увидел, Филипп Викторович, вы понимаете это?
Кронин выпрямился на диване, поднял руки — нет, не поднял, а скорее воздел, так было правильнее определить это движение, Филу показалось, что Николай Евгеньевич вырос сантиметров на десять, а то и больше, и продолжал расти, и, может, это происходило на самом деле, а не только в воображении Фила.
— Я увидел нож, — говорил Кронин, будто вещал. — Я увидел державшую нож руку.
— Чью? — не удержался Фил.
— Длинный кинжал, острый, как мысль гения. Он впился мне в грудь. Это была энергия, которой не существует в материальном мире. Она появилась на острие ножа. Долгое движение. Оно тянулось и тянулось. Я не могу описать, нет слов. А потом я посмотрел на часы. Прошло две минуты. Будто целая жизнь.
— Не понимаю, — сказал Фил. — Кто же…
Он хотел спросить: «Чья это была рука?» Он хотел сказать: «Вы ошибаетесь, нож, которым убили Лизу, не был длинным кинжалом, это обычный столовый нож из старого серебра, и острым он не был, тем более — острым, как мысль гения».
— Это я убил Елизавету Олеговну, — сказал Кронин спокойно. — В тот вечер я действительно лег спать раньше обычного и действительно не слышал звонков, хотя сплю очень чутко. Почему я не слышал звонков, Филипп Викторович? Потому что в тот вечер я тоже выходил в мир. Непроизвольно. Мы обсуждали точную формулировку полного закона сохранения энергии, вы помните? Я думал об этом. И подсознание сыграло со мной злую шутку. На грани сна и яви. Видимо, я вышел в мир, сам об этом не зная. Перед сном думал о том, что хорошо бы… Я должен вам об этом сказать, Филипп Викторович. Мне хотелось, чтобы мой Гарик и Елизавета Олеговна были вместе. Они подходили друг для друга больше, чем кто бы то ни было на этом свете. Родственные души. Это стало моей идефикс. Почему Гарик ушел так рано? Почему именно его нужно было отправить в Чечню? Почему именно он стал мишенью для снайпера?.. В тот вечер, засыпая, я подумал: Елизавета Олеговна могла бы уйти с Гариком, чтобы быть с ним вместе. Смерть в материальном трехмерии не означает гибели разумного существа в мире бесконечного числа измерений. И я… Я представил себе кинжал. Кинжал, как образ энергетического потока. Я спал и не помнил этого. А сегодня, когда вышел в мир во второй раз, конечно же, это воспоминание всплыло, оно никуда и не исчезало. Оно всегда было со мной. Я просто вернул его своей истинной памяти. Вот и все.
— Откуда вы взяли кинжал?
— Кинжал — всего лишь зрительный образ, — Кронин бросил на Фила укоризненный взгляд: мол, сам мог бы догадаться. — Достаточно было мне двинуть во сне рукой, и эта кинетическая энергия — учтите, я уже находился в полном многомерии! — перешла в нематериальную форму, направилась туда, куда я хотел, потом обрела материальность, и — все.
— И все, — повторил Фил, не скрывая иронии. Так вот и возникают все глупости мира. Достаточно принять за чистую монету игру собственного подсознания. Совместить с собственным знанием. Поверить.
— Что? — спросил Кронин, уловив недоверие в голосе Фила.
— Извините, Николай Евгеньевич, — сказал Фил, — но вы не выходили в мир. То, о чем вы рассказали, — эмоции. Для удачи эксперимента нужна вербализация закона сохранения в его формальной форме. Вам это известно не хуже, чем мне. Невозможно выйти в мир, находясь в состоянии дремоты или сна.
— Я видел… — запротестовал Кронин.
— Лизу убили не острым кинжалом…
Фил запнулся.
— Ну, — потребовал Кронин, — вы начали мысль. Заканчивайте. Лизу убили не острым кинжалом. Откуда вам это известно? Если я не выходил в мир и рассказал всего лишь об игре подсознания, то что знаете о мире вы? Чем была убита Елизавета Олеговна? И кем?
— Вы… — начал Фил, прозревая.
— Конечно, — согласился Кронин, поймав изумленный взгляд Фила. — Я разыграл комедию. Или акт драмы, если угодно. Я хотел знать, как вы будете реагировать. Вы отреагировали так, как я ожидал. Итак, чем была убита Елизавета Олеговна и кто это сделал?
«Наверное, он все-таки обнаружил новый серебряный нож и сложил два и два», — подумал Фил, но сразу оборвал себя. Нет, тогда Кронин не говорил бы о времени убийства, он понимал бы, что произошло оно гораздо раньше того вечера. А может, и в этом Николай Евгеньевич лукавил?
— Я расскажу, — согласился Фил, — но только, когда соберутся все.
— Надо ли? — усомнился Кронин.
— Надо, — твердо сказал Фил.
— Хорошо. Дайте мне телефон…
Фил поднес Николаю Евгеньевичу аппарат на длинном шнуре, и Кронин набрал номер.
— Вы можете приехать прямо сейчас, Эдуард Георгиевич? — спросил он. — Очень важно.
Кронин долго слушал ответ и хмурился. Фил не знал, что говорил Эдик на другом конце провода — неужели отказывался приехать под каким-то надуманным предлогом? Странно.
— Хорошо, — сказал наконец Николай Евгеньевич. — Вы думаете, он сможет?
Второй эпизод молчания оказался еще более длительным, и Фила охватило беспокойство. О ком они говорили? Кто сможет? И что?
— Хорошо, — повторил Кронин. — Постарайтесь побыстрее.
Положив трубку, он поднял на Фила полный изумления взгляд.
— Вы знали об этом?
— О чем? — не понял Фил.
— О Михаиле Арсеньевиче. Он психически болен. С ним произошел приступ — сегодня, часа в четыре.
— В четыре? — удивился Фил. — Я видел Мишу в институте. Мы поговорили. Это было в половине четвертого. Оттуда я поехал к вам.
— А несколько минут спустя Михаил Арсеньевич потерял сознание, Эдуард Георгиевич с трудом привел его в чувство. По словам Эдуарда Георгиевича, Михаил Арсеньевич, перед тем как впасть в буйство, обвинил себя в смерти Елизаветы Олеговны.
— Что? — поразился Фил.
— Да, — кивнул Кронин. — Странно, правда? Похоже, каждый из нас ощущает перед ней собственную вину. У каждого есть нечто, заставляющее мучиться и искать в себе причины произошедшего, а невозможность дать этой трагедии обычное объяснение ведет к самообвинению.
— Извините, Николай Евгеньевич, — сказал Фил, — я позвоню Вере.
Трубку долго не поднимали, наконец запыхавшийся голос сказал:
— Алло! Слушаю.
— Где ты была? — вырвалось у Фила.
— Не понимаю. В ванной, если тебя это так интересует. Оттуда почти не слышно звонков, когда течет вода. А я еще пела… Говори скорее, я стою на полу босая и мокрая, только халат накинула.