— Каммерер, — сказала Ландовска, не оборачиваясь ко мне, — именно так добивались признания ваши предшественники по профессии?
Я молчал. Я налил себе из кофейника уже остывший кофе и начал пить его мелкими глотками. Кофе был горьким.
Минуты три спустя, когда Татьяна продолжала всхлипывать, но уже сидела спокойно, я сказал:
— Знаете, Таня, мне-то, в общем, все равно, где находится сейчас ваш муж и почему он так поспешно покинул планету. Возможно, это интересно знать моему начальству. Но скажите вы мне, ради Бога, чисто по-человечески, почему Лучано, зная, по всей видимости, что звездолет погибнет, бежал, не сказав ни слова экипажу? Они могли спасти себя и корабль, и сейчас родственники этих людей не сидели бы в зале ожидания космопорта — вы их видели, и неужели их глаза оставили вас равнодушной?
Эффекта я, пожалуй, добился, но вовсе не такого, на какой рассчитывал. Я думал, что нащупал в защите Татьяны слабое место, струну, которая просто не могла не зазвенеть. Но вместо чистого звука струны послышался иной — искристый, но, по-моему, совершенно нелепый при данных обстоятельствах, смех.
Смеялась Ландовска, но и Татьяна уже не смотрела на меня волком, ей было, конечно, не до смеха, но слезы на щеках высохли мгновенно, и взгляд стал скорее даже участливым. Будто ребенок сморозил глупость, даже не поняв, насколько это смешно.
Я переводил взгляд с одной женщины на другую и действительно ничего не понимал. Оставалось ждать, пока кто-нибудь из них не успокоится и не изволит объясниться. Первой пришла в себя Татьяна. Она поднялась и подошла к зеркалу, висевшему у входа в холл. На ходу бросила:
— Вы что, Каммерер, думаете, что Лучано действительно мог их предупредить?
— Но если он знал… — озадаченно начал я.
— Видите ли, Каммерер, — сказала Ландовска, — ничего Лучано не знал и знать не мог. А тот, кто знал, не мог сказать.
— Ванда, — с досадой сказал я, — может быть, хватит ходить вокруг да около? Можете вы сказать, в конце концов, что означают все эти недоговорки?
— Могу, — кивнула Ландовска. — Но сначала вопрос: вы доверяете пророчествам и астрологическим прогнозам?
Я очень надеялся, что вопрос имел хоть какое-то отношение к делу. К здравому смыслу он, во всяком случае, отношения не имел.
— Извините, нет, — сказал я. — Да и что это за занятие в наш-то век?
— Вот я о том и говорю, — пробормотала Ландовска. — Я не смогла сказать Лучано ничего утешительного. Ничего. А Фарамон уже третий раз просит Швейцера принять его и получает отказ. Швейцеру, видите ли, не до шарлатанов.
— Кто такой Фарамон? — спросил я. — И при чем здесь Швейцер?
Татьяна, успевшая привести в порядок свое лицо (даже следа былой истерики, тонко подведенные брови, четко обрисованные губы, русская красавица на все времена), вернулась на свое место и ответила мне вместо Ландовской:
— Фарамон — председатель Астрологической лиги Альцины. А Швейцер здесь действительно ни при чем, и напрасно Фараман так стремится встретиться с этим чиновником.
— Нельзя ли получить горячего кофе, я больше не могу пить эту бурду, — заявил я, и Ландовска, забрав кофейник, отправилась за новой порцией напитка. Когда Ванда вышла, я сказал:
— Таня, вы же видите, что я ничего не понимаю. Вы же видите, что я не желаю зла ни вам, ни Лучано. Неужели нельзя говорить прямо?
— Каммерер… Простите, как ваше имя?
— Максим, — сказал я, ощутив желание вскочить на ноги и расшаркаться.
— Максим, Ванда все время говорит прямо, и я тоже. А если вы не понимаете, то ведь вы и не слушаете. Вы слышите не нас, а себя, вы слышите свои вопросы, но не воспринимаете ответы.
— Пока я не слышал ответов, — сухо сказал я. — Одни обвинения.
— Но это и есть ответы, — заявила Ландовска, появляясь с подносом. — Простите, Каммерер… Максим?.. простите, Максим, но для того, чтобы во всем разобраться, вам нужно понять одну простую вещь, которая вам кажется нелепой: все, что произошло, не имеет ни малейшего отношения к этому вашему КОМКОНу или как он там называется. Ни малейшего отношения к безопасности чего бы то ни было.
— Вот в этом я и хотел бы убедиться, с вашего разрешения… И я даже задал немало конкретных вопросов.
— Я помню все ваши вопросы, — сказала Ландовска. — Напоминаю свой: доверяете ли вы астрологическим прогнозам?
Мы действительно говорили на разных языках. Мы — представители одной цивилизации, но мне показалось в тот момент, что мои беседы со Щекном, в которых недоговорок было куда больше, чем осмысленного текста, являлись образцом диалога и ясности по сравнению с тем, что говорилось в этой комнате на протяжении уже почти часа.
— Я не верю астрологическим прогнозам, — четко произнес я. — Вот четкий ответ на вопрос. Очередь за вами.
— Татьяна не знает, где сейчас Лучано. Лучано не имел никакой возможности предупредить экипаж «Альгамбры» об опасности. Лучано понятия не имел, почему он покинул Альцину. Вот четкие ответы на ваши вопросы. А если хотите подробнее…
— Вы спрашиваете!
— Тогда я приглашу Фарамона, и он придет, хотя и без энтузиазма, потому что сейчас считает самым важным объясниться со Швейцером.
— Приглашайте, — сказал я, поглядев на часы. Через полтора часа меня опять вызовет Экселенц, за это время я вполне успею выслушать еще одного астролога и еще одну порцию чепухи, произнесенной уверенным голосом. Лучано Грапетти, между тем, находится сейчас неизвестно где и делает неизвестно что. И хотел бы я знать, для чего эти две женщины стараются представить себя более безумными, чем на самом деле. Или они обе, действительно, подобно экзальтированным девицам девятнадцатого или какого-то иного века, не только верят всей этой доморощенной чепухе, но и воображают, что сумеют задурить мне голову?
Ландовска назвала тихим голосом несколько цифр в микрофон интерфейса, вшитый в воротник ее платья. Подождав ответа, она сказала так, чтобы я мог услышать:
— Фарри, я жду вас у себя. Дело очень важное и срочное.
Послушав, что сказал собеседник, она добавила:
— Хорошо.
— Давайте пить кофе, — сказала она, обращаясь ко мне, — и молчать, потому что слова, сказанные без смысла, увеличивают пропасть.
Хорошо сказано и, главное, к месту.
Фарамон оказался уроженцем Альцины — карлик с руками, достававшими почти до пола, и носом, который был такой же длины, как нос Сирано де Бержерака, не реального Сирано, а такого, каким его изображают в спектаклях не очень опытные актеры. И еще у Фарамона была шевелюра, волнами спадавшая до пояса, и цвет волос был почти таким же черным, как цвет лишенного звезд пространства в пылевом облаке Ориона. Как бы я ни стремился найти точные слова для описания внешности этого существа, все равно это было «почти», и какой-то малости недоставало. Возможно, потому, что и человеком Фарамон был с той же приставкой «почти» — на Альцине цивилизация находилась на той примерно стадии, на которой были мои земные предки во времена фараонов или даже еще раньше — шумеров и ханаанцев.
Обычно цивилизации подобного уровня (а их не так уж мало в исследованном космосе) не способны воспринять здраво и, главное, правильно явление с неба богоподобных пришельцев. Поэтому исследователи из Института экспериментальной истории предпочитают в таких случаях пассивные наблюдения, не предпринимая никаких прогрессорских попыток. Единственная такая попытка на планете Галаха (система ЕН 2201) привела к гибели всей группы, состоявшей из пяти человек, — высококлассных специалистов по истории развития ранних культур. Тогда же КОМКОН засекретил эту информацию, опасаясь нежелательной для себя реакции со стороны общества и разных институций, имевших в Мировом Совете влияние и способных заблокировать принятие бюджета, необходимого для развернутых исследований на планетах типа Саракша, Гиганды или Надежды. Нам в КОМКОНе-2 эта информация была, естественно, доступна в полном объеме, и когда, вернувшись с Саракша и начав работать с Экселенцем, я ознакомился с подробностями той давней операции, то, помню, пришел в негодование. Как? Почему? Нарушен закон об информации, причем самым варварским образом — КОМКОН решал свои внутренние проблемы, а историки оказались отрезанными от источников важнейших сведений, необходимых для структурного и перекрестного анализа гуманоидных цивилизаций раннего периода. Экселенц остудил мое возмущение, задав единственный встречный вопрос: «Скажи-ка, мой мальчик, чем бы сейчас занимался ИЭИ и все твои друзья-прогрессоры, если бы информация о провале на Галахе стала доступна каждому?» «Да их бы закрыли и потом сто лет разбирались бы, нужно ли открывать опять!» воскликнул я прежде, чем осознал собственный ответ. «Ну вот, — удовлетворенно сказал тогда Экселенц. — Прогрессорство не могло зависеть от мнения членов Совета. Да, согласен, это был поступок, наверняка не очень красивый с точки зрения морали. Да и закон нельзя нарушать безнаказанно. Но есть высшие интересы человечества, иногда они приходят в противоречие с моралью и законом, и приходится выбирать. В истории не раз возникали подобные ситуации, и, как бы ни оценивали их историки много лет спустя, разрешались эти ситуации всегда одинаково: мораль и закон приносились в жертву. История — наука. А наука вне морали.»