— Так ты ж нас сам к этому и приучил. Вася, не подражайте дурным примерам — не добивайтесь своего.
— Ну ты, дурак пьяный. Не слушай его, Васечка. А ты — слышишь меня? — не пей пива после водки — Шариковым станешь.
Максим нежно щурился.
— Вот так всегда. Упреки, подозрения. Очень тяжелый, Василиса Васильевна, человек — этот ваш Юрий Николаевич. — Он смеялся. В это время вбежали дети. — О-о-о! Идите быстро сюда. Мальчишки мои любимые. — Максим пьяно целовал ребят, что выглядело особо трогательно. Раздевайтесь. Замерзли? Нет? Тогда мороженого! — Дети были счастливы.
Наконец все вместе они вытряхнулись на улицу. Максим достал ключи и полез было к рулю.
— Ты пьян. Сам поведу. — Юрий Николаевич выхватил ключи. Максим действительно был сильно пьян, но как настоящий профи быстро сосредотачивался, что было заметно.
— Сам ты пьян. — И в этом Максим был абсолютно прав. — И потом ты уже разучился ездить за рулем. Самостоятельно. — Они толкались у двери. Вася подсаживала детей в машину, на заднее сиденье, пока взрослые бились за переднее.
— Уволю, понял? Дерзить мне еще. — Скворцов все-таки сел за руль.
— Ой, напугал. А жить-то как без меня станешь? Как вы, Василиса Васильевна, управляетесь с таким упрямым уродом, я просто не понимаю. — Максим наконец оставил поле битвы. — Самодур чертов. Вы очень терпеливая женщина.
Кое-как, споря про повороты и покрикивая друг на друга, добрались до «Сказки».
— Максим, завтра сам повезешь ребят домой. Мою возьми машину. Она большая и красивая. Детям такие нравятся. А для нас вызови кого-нибудь. — Он бросил ключи Максиму. — Пока. Спокойной ночи, малыши-карандаши. Алкаши.
Под утро Вася вдруг проснулась и поняла, что лежит одна. Она увидела свет, который пробивался через щелку под дверью, встала и вышла в гостиную. Юра сидел в кресле и курил. В пепельнице окурков скопилась целая гора.
— Ты что? — щурясь, присела к нему на колени.
— Думаю.
— О чем?
— О Семен Семеныче, о чем же еще? — Он улыбнулся.
— В пять утра?
— Да, а ты иди, ложись спать. Давай я тебе колыбельную спою, хочешь? Спи, и все будет хорошо.
Вася действительно задремала довольно быстро, даже не задремала, а провалилась в чудную негу, и чуткое тело ее само двигалось за трепещущим ощущением, поворачивалось, догоняя точку чувственной прелести, всплывало. В какие-то моменты она будто вываливалась на миг из забытья, улыбалась склонившемуся над ней Юре и снова уходила в приятное помутнение, и опять следовала внутри себя за своим телом. А он все водил рукой по ее прелестным движущимся изгибам. Скворцов при всем своем извращенном уме никак не мог уяснить, как он жил раньше без этого тела. Не тела прямо физического, а всего в нем, что теперь для него называлось Васей. Он ощущал, как в ней бродили какие-то странные токи, которые включались вдруг, даже не дожидаясь нового возбужденного прикосновения. Чувствовал, как на тело это накатывало, как перекатывало, как оно двигалось дальше в своем бессознательном пути. Вася, чуть очнувшись, ответила ему, и ему стало совсем уже нехорошо.
— Представляешь, а Масик твой сейчас с лопатой по пояс в снегу гребет на своем острове, звонкий металл добывает. Бедный. Маленький.
— Жалко его. Он хороший, Масик.
— Кто же спорит? Один его этот порфирий чего только стоит.
Говорил Юрий Николаевич как-то неживо, неуверенно, как будто думал еще о чем.
— Юра, что-то случилось?
— Да, Сеня нас опять начал напрягать. Помнишь, я тебе уже говорил?
— Помню, что говорил, но не помню что.
— Да тебе и в голову брать не надо. И для нас это обычные дела. Хотя они вообще-то непростые и просто не делаются.
— А какой Семен Семенович говнюк. Ты подумай.
— Сука он, наш Семен Семенович. Все прибрать хочет к своим государственным ручонкам. Столько нервов перепортил по жизни. Но тогда я еще помоложе был. И нервничал. Потом перестал. А сейчас прям даже глаз дергаться начал. Сам не пойму. Хочет, сучья морда, чтоб мы разведку провели, а потом стратегический запас родины с помощью Министерства обороны себе захапает.
— А не проще ли и разумнее отнять все, после того как ты деньги вложишь и производство ему наладишь?
— Дело в том, дорогая, что потом только труднее. Когда у нас в руках будут все бумаги на целевую разработку, мы оформим собственность. А пока все как бы бесхозное. Понятно? Только Масик имеет эксклюзивные права на право первой ночи, так сказать. Он сам выбирает, с кем договариваться. Пока.
— Не отдашь Масика?
— Да нет, что ты. Успокойся.
Вася успокоилась.
— Да, с этим государством вообще шутки плохи. Все своровали, а теперь еще и доворовывают, подворовывают. Средь бела дня. А скажи, я тебя раньше никогда не спрашивала, вы все такие говнюки, состоятельные люди? Ведь вы даже не знаете, кто такие деньги и сколько их бывает. У вас их как будто бы и вовсе нет, потому что так много. Одни потоки. Вы такими камнями стоите, а вокруг потоки омывают вас ласково. Так все?
— Ну иной раз и водовороты случаются.
— Да ладно, водовороты. Вам понятно только, когда нулики в очередь, чтоб ими, нуликами, легче было манипулировать. Ну ладно еще частный собственник, олигарх какой-нибудь, что ли, ты например. Сам себе режиссер, в своих нулях сидишь — имеешь право, хотя тоже противно. А вот государевы люди, как твой Семен Семеныч? Государственные нули у них как собственные. И им тоже непонятно, как и тебе, сколько это, когда конкретно. Смешную историю мне тут приятельница рассказывала, она в околоденежном министерстве работает. Пришел к ним новый министр на работу. Ходит-гуляет по коридорам, экскурсию себе проводит. Ну и спрашивает: а какая у вас зарплата? Ему отвечают: две-три тысячи у среднего звена (это было сколько-то лет назад). А что, говорит, хорошая зарплата, не понимаю, на что вы все жалуетесь. С начальством не поспоришь, раз оно считает зарплату хорошей, значит, она хорошая. Но дело не в этом. Через три-четыре месяца этот самый министр вдруг понял, что зарплата две-три тысячи рублей, а не долларов. Вот был конфуз.
— Смешно. Правда. Но я понимаю, когда немного. Ты же видела, я сам могу даже в деревенском ресторане расплатиться. В купюрах разбираюсь — знаю, как они выглядят. Но нечасто, ты права, такое случается. Да и зачем мне? Я и правда не знаю, сколько у меня денег. Мне это не нужно и неинтересно — с точки зрения организации своего быта. Мои бытовые потребности невелики. Количество — это весьма абстрактное понятие. Вот денежная масса — совсем другое дело. Ее можно модулировать, ею можно манипулировать, ее можно развивать. Наличие именно этой массы не сушит мои мозги. Понятно?
— Понятно, такая полная потеря причинно-следственных связей. Так вы все такие — да? Ты мне так и не ответил.
— Не путай меня. Это одно — это другое. У вас как будто нет потерь в ваших творческих мозгах.
— А кто говорит, что нет. Может, еще поболе вашего будет. Только другие порядки ценностей. И в ином жанре. Например, тебе тоже понравится, как наши творческие мозги фонды и гранты делят. Во-первых, всё делается только за откат, поэтому и получают их одни и те же — надежные. Второе, чем виртуальнее проект, тем больше шансов получить деньжата, потому что их пользование не проверишь. А чтоб хоть копейку получить и во что-то конкретное вложить, памятник какой, например, поставить, даже не проси. Потому что если что материальное производить станешь, на это ведь все и уйдет. А жить тогда на что? Вот так вот. Понимаешь?
— Понимаешь. Бизнес есть бизнес, даже если он литературно-художественный. Но не знал, что ты хоть чуть-чуть искушенная в финансовых делах.
— Да ладно, искушенная. Издеваешься? Правда, тут у меня — сама, кстати, смеялась — не так давно нестыковочка вышла. Моей любимой шуткой был проект под славным названием «Изучение шага лошади путем визуального наблюдения». Представляешь, какая прелесть. И эта история меня страшно забавляла долгие годы. А что оказалось, ты думаешь? Оказалось, что сто лет назад какие-то англичане или американцы действительно фотографировали, как лошадь ходит. Зачем-то им это было надо. Физиологию лошадиную, может, изучали. А потом стоп-кадры склеили. Так и родился кинематограф. Тема-то вполне достойной оказалась. Я расстроилась.