- Уйдут, - сказал начальник охраны, Будулай, а в прошлой жизни актер Волонтир, - не успеем. И собаки не успевают. А брать велено живыми.
- Сейчас попробую в ногу попасть, - предложил самый меткий охранник, - сейчас вот…
Серафим все бежал, как во сне, когда прилагаешь титанические усилия, а ничего будто не меняется. Как в замедленной съемке, поднимались от ударов его ног фонтаны воды, и вдавливались в жидкую грязь то ли еще берега, то ли уже реки, золотые листья молдавской осени. Холодный туман словно спиной прикрывал путь к реке, и, глотая его горячим ртом, Серафим провалился по пояс, решил, что погиб, как закружило его, завертело, и понесли их с Василием воды реки. И стало ясно - ушли они от погони…
… Подгребая левой рукой, Серафим крепко держал правой Василий, и говорил то, что в овраге сказать не успел. А Василий улыбался.
- Мы попадем в Италию, - говорил Серафим, - и все изменится! Не станет в нашей жизни грязи молдавской, нищеты ужасной, которая в головах наших поселилась, как короста в плешин нищего. Не станет поборов, унижений. Адского труда не будет, безысходности этой, от которой выть хочется громче, чем голодной собаке во дворе скупого попа.
Шум погони давно утих, и река тихо плескала в лицо им теплой водой, и ивы склоняли ветви все ниже.
- Там музеи, и культура, - мечтал Серафим, - там даже воздух сияет светом; небо там сверкает лучами солнца, и сама земля цветет неувядаемыми цветами, полна ароматов и прекрасноцветущих вечных растений, приносящих благословенные плоды!
И друзьям казалось, что благоуханный запах этот уже витает над ними, и над древней молдавской рекой Прут.
- Да и итальянцы, - говорил Серафим, - не такие хитрые, жестокие, злые и ленивые, как мы, молдаване. Не такие бездельники и бездари. Они даже одеты по другому. Их одежда такая же, как их страна. Веселая, и праздничная! И люди там красивые. И все они в голос славят свою Италию, потому что ее есть за что славить. А не как Молдавию, которую нас призывают любить, но которая нам не мать, а мачеха!
Серафим еще очень долго говорил о том, какая это сказочная страна, Италия, и вода реки вторила ему, тихо-тихо, а потом в черном небе засиял месяц, и друзьям стало совсем не страшно. Не боялись они жирного сома на двести килограммов, который, говорили люд, в Пруте за последние два года пять человек за ноги схватил, да на дно утащил. Не боялись змеи, которая по лунному свету может поползти на самое небо, и оттуда упасть на голову человеку, который, ложась спать, не крестит потолок двумя пальцами. Плыли они по самому центру реки, и водовороты, завидев их, прикрывали свои черные, крутящие пасти. Коряги становились мягкими, словно волосы утопленниц. Рыбы выскакивали из воды, как озорные дельфины, чтобы поприветствовать Серафима и Василия. С озер, что лежат поблизости, доносился хор лягушек. И над всем этим благостным и негромким гулом возносился к вершине мира звон колокольчиков. И топот стад овец, бредущих куда-то по вытоптанным пастбищам, и несущих на себе эти колокольчики. И в сердце Серафима впервые воссияла пустота предстоящей разлуки с нелюбимой, но все-таки родиной…
А у Василия сердца уже не было, потому что его разорвала пуля охранника.
ххх
Постояв немного по колено в воде, и глядя на белое лицо друга, Серафим последний раз пожал его руку, и отпустил Василий в последнее плавание. Адмиральскую фуражку к рукам Лунгу Серафим намертво привязал, и очень жалел, что нет оружия, из которого можно было бы произвести прощальный залп. Ограничился короткой речью.
- Дорогой друг, - волнуясь, начал Серафим, придерживая Василия, чтоб течением не унесло раньше времени, - в эту тяжелую минуту расставания… нет, получается как-то официально. Прости, Василий. Гм. В свои самые лучшие дни покойный… нет, усопший…
Из-за холодной воды почему-то особенно остро болели колени. Серафим подумал, рубанул воздух рукой, и заговорил вновь:
- У меня есть мечта. Если Бог все-таки существует, я бы хотел, чтобы рано или поздно, он собрал всех нас. Униженных и обездоленных, оскорбленных и нищих. Собрал твою жену Марию, тебя, меня, деда Тудора из села Ларга, и еще три миллиона молдаван, ну, а может, еще и немножечко цыган, и посадил нас по правую руку от себя. И чтобы мы посмотрели друг на друга, и забыли о том, что есть боль, которую причиняли близким, и стали жить в раю, как в Италии. И чтобы после смерти в Италии мы получили все то, что нам не дали при жизни в Молдавии…
Закончив, Серафим прислушался. Река шумела неодобрительно. И даже надломанное дерево у ближайшего поворота скрипело как-то недовольно. Действительно, не прощание какое-то, а программная речь получилась, недовольно подумал Серафим. Вздохнув, он перекрестился, и сказал:
- Извини, Василий, и этот вариант какой-то… не такой. Сейчас… По-другому придумаю…
Так он пытался сказать речь почти день, пока даже покойный выдержал, и не возмутился, сказав:
- Мэй[17], Серафим, что ты тянешь, как кота за хвост?! Будь мужчиной! Раз-два, прощай дорогой друг, ты был надежный товарищ и верный муж, три-четыре, и предал тело воде!
Виновато покивав головой, Серафим так и сделал. И заплакал, глядя, как тело Василия скрывается за поворотом. И плакал до самой Ларги, куда пришел на следующий вечер, в сумерках, которые тем темнее под небом свисали, что на окраине Ларги горел факел. Подойдя к нему поближе, Серафим глядел на горящий столб. Огромный столб высотой в три метра. Он пылал, трещал, брызгался искрами, горячим жиром, грязными ругательствами, и предсмертными проклятиями…
Это сельчане торжественно сожгли деда Тудора.
ххх
Пропажа велосипеда, который позаимствовали, ради педалей, Василий и Серафим, стало тяжким ударом по психике деда Тудора. Ведь пешком добираться до поля, лежащего в десяти километрах от дома, Тудору доводилось слишком тяжело. Получалось, что его рабочий день удлинялся на четыре часа. Дед, вкалывавший по шестнадцать часов, понимал, что это конец…
Первые два месяца после пропажи Тудор только и делал, что кружил по двору, как ставший вдовцом лебедь, да причитал.
- Куда же он подевался, да куда же? - недоумевал дед. - Жалко, Серафим куда-то уехал. Тот молодой, и видит зорче сокола. Уж он бы мне помог найти велосипед. Я-то, небось, машину засунул куда, да по старости забыл…
Листки календаря облетали со стены, как зерна кукурузы с початка при лущении, а велосипед все не находился. Зима постелила белые свои простыни, да прикрыла ими холмистые груди Молдавии, а велосипед все не объявлялся. Весна сдернула кое-где почерневшие за три месяца снежные простыни, а велосипед не катил обратно. Наконец, лето залечило открытые раны грязных луж на сельских дорогах, и велосипеда, конечно, не было…
Осенью дед Тудор узнал, наконец, истину, которую от него тщательно скрывали односельчане, жалея старика.
- Велосипед деда Серафим взял, для подводной лодки, на которой он в Италию с Василием уплыл! - услышал как-то дед на крестинах шепот, и внезапно все понял. - Только не говорите об этом деду, а не то он от горя с ума сойдет. Любил ведь Серафима, как сына!