Я вошел в вестибюль через центральную дверь. Там не было ни души. Я направился к двери, ведущей в партер.
Любопытно, что ручка этой двери была в точности такой же, как ручка двери, за которой содержался пришелец. Хотя я знал, что, повернув ее, окажусь в совершенно другом помещении, я, как и тогда, испытал сильнейшее волнение.
Никогда не знаешь, что ждет тебя за дверью. Возможно, в этом и состоит жизнь: поворачивать дверные ручки.
Я повернул ее. Тишина внутри равнялась сорока двум сантиметром. Я сразу это понял.
Лучший друг коммивояжера произносил свой финальный монолог на похоронах:
«Никто не смеет винить этого человека. Ты не понимаешь: Вилли был коммивояжером. А для таких, как он, в жизни нет основы. Он не привинчивает гаек к машине, не учит законам, не лечит болезней. Он висит между небом и землей. Его орудия — заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки»2.
Пьеса была такой же прекрасной, какой она мне запомнилась. Я хорошо ее знаю, моя мать поставила по ней балет. В ее спектакле Чарли произносит свой монолог, прохаживаясь мелкими шажками по крышке гроба. Легкие движения в ритме сдерживаемой ярости. Монологи следовали один за другим, а я искал взглядом девушку.
Я старательно пробежал глазами все затылки в зале. Я почему-то вообразил, что узнаю ее со спины. Так мне тогда казалось.
Не найдя ее, я подумал, что она, возможно, ушла из театра, так как была огорчена, что свидание не состоялось.
Решиться войти в театр — это одно, а остаться там — совсем другое. Или ей не понравилась пьеса.
Есть люди, которых не трогает «Смерть коммивояжера», они считают ее устаревшей. Я их не понимаю. Она затрагивает важную тему — тему отцов и детей.
Но мои сомнения тут же растаяли. Я был уверен, что она не из тех, кто уходит со спектакля.
Моя мать говорила, что уйти из театра — смертный грех, которому нет прощения. Уход зрителя из зала глубоко огорчает актера или танцовщика. Чтобы вновь обрести концентрацию, им требуется пять минут, а публике — вдвое больше.
Вдруг в монолог жены коммивояжера вмешался звук моего мобильника — тихое потявкивание (у меня нет собаки, но я всегда мечтал о ней, поэтому на входящие звонки мой мобильник отзывается приветливым лаем).
Все сидевшие в зале одновременно повернули головы. Я совершил второй смертный грех, который ненавидела моя мать. Он заслуживал прощения лишь в двух случаях: если у вас болен кто-то из родителей или родился первенец. Впрочем, последнее уже перестало быть смягчающим обстоятельством.
В полумраке затылки зрителей превратились в лица с едва различимыми глазами.
И вот тогда я ее увидел — в шестом ряду слева, с краю. Она меня не узнала. Я, разумеется, понимал, что мы с ней не знакомы. Но мне хотелось, чтобы она меня узнала.
Когда мне удалось отключить звонок шефа, все смутно различимые глаза вновь устремились на сцену. Только ее взгляд задержался на мне две секунды, а потом вернулся к монологу вдовы.
Когда она посмотрела на меня, я заметил, что мой дар еще работает. Я отключил его, но одно изображение все же просочилось. Она и собака. Она и много собак. Она их обожала, это были ее любимые животные. Она доверяла им больше, чем людям. Я видел, как она в шесть лет ласкала свою собаку, по-моему, ее звали Вальтер. Она была счастлива, абсолютно счастлива. Не знаю, каким по счету было это чувство, но меня оно привело в восторг.
Хотя мне было неприятно, что я тайком проник в ее воспоминания.
Я медленно стал продвигаться к ее ряду, заметив, что соседнее с ней кресло пустует. Мой замысел начал осуществляться.
Я сел рядом с ней. Ее так захватила пьеса, что она даже не заметила моего появления.
Я наблюдал за ней украдкой. Я обнаружил, что меня приводит в восторг ее лицо не только, когда она ждет на площади, но и когда внимательно следит за тем, что происходит на сцене.
Я влюблялся в каждую черту ее лица, в каждый ее взгляд во время пауз.
Я сосредоточился на пьесе. Я прекрасно помнил последние три минуты спектакля. Я смотрел постановку моей матери более пятидесяти раз и неизменно восхищался финалом. Я часто входил в зал перед самым концом. Заключительные слова: «Мы свободны… мы свободны…» гениальны.
Я заметил, что по мере приближения к финалу дыхание девушки все больше совпадало с моим.
Волнение, которое она переживала во время дыхания, звук ее вдохов и выдохов, объем воздуха, который она вбирала в себя и выпускала, были такими же, как у меня.