Детские воспоминания, казавшиеся такими далекими и чужими, всплывали в памяти редко. Было мучительно стыдно припоминать, что с ним – диким зверенышем – происходило, неудобно перед теми, кто знал его сейчас честным, привередливым и наделенным силой.
Уже давно Ло был другим, но каждый раз проходя мимо рынка, роем налетали воспоминания и больно жалили, принося с собой горечь и тоску. Долон и сам не понимал, каким стал. Однако новая семья приняла и ценила его и таким.
Знания о жизни на дне, в беззаконии, испытанная на своей шкуре отверженность, делали его безжалостным к лицемерам и снисходительным к оступившимся. Вера дала силу, стержень, ясность, но фанатичная холодность согревалась каплей терпимости. Кто, как не он, знал, что кроме черного и белого, есть еще много других цветов в самых немыслимых сочетаниях. Он не был высокомерным, но с яростью оберегал честь имени, данного ему семьей. И слишком им дорожил, чтобы пойти на поводу своих желаний.
Семья наделила почти безграничной властью, но и превратила в чудовище, истребляющее таких же преступников, каким Ло сам мог бы стать. Власть, сила и знания сделали его одиноким, но разве ради значимой цели он не готов пожертвовать такой мелочью?
"Готов!" – не задумываясь, отвечал Долон на свой вопрос.
Противоречия жизни сказались в натуре Ло, которая была настолько сложной и запутанной, что пугала его самого. Сан Брата заставлял трепетать людей при одном его виде, от того он был одиноким и всеми отвергнутым.
«Почему грубые уроды заставляют женщин трепетать перед ними и радоваться их благосклонности? Почему разбойника, вора, жестокую скотину, жадную и лицемерную сволочь, безжалостного убийцу желают покорить, любят, добиваются их внимания, а меня отвергают?» - злился Долон, размышляя об одиночестве.
Уродом Ло не был, но только от одного его взгляда люди замирали, как мышь перед голодной змеей, и пытались поскорее скрыться от тяжелого взора.
"Наверное, это плата за дар…"
Как ни пытался казаться мягче, стать двуликим, чтобы скрыть суть и не пугать девиц, они все равно считали его опасным, хотя стать и добротная одежда обращали их внимание.
Возможно, он и не любил людей, потому что знал человеческие слабости, а люди в отместку платили той же монетой. Но другим быть не смог бы. Все же дар накладывает весомый отпечаток на характер, судьбу, жизнь владельца и, если бы Ло даже попытался от него отказаться, уже ничего нельзя было изменить. Прожженный, проницательный циник, чувствующий хитрость почти мгновенно – не самый приятный спутник жизни для женщины.
Наконец, Ло надоело самоедство. В дурном настроении он брел вдоль торговых рядов, надеясь куском сладкого пирога заесть обиду. Однако стоило протянуть руку, чтобы расплатиться, старуха, продававшая пироги, почувствовала неладное. Приветливая, подобострастная улыбка «для покупателей» исчезла, и на ее лице отразился ужас.
- Не надо, уважаемый, денег, не надо! – залепетала она дребезжащим голосом, готовым перейти в плачь.
Долон даже не дослушал. Бросил монету старухе под ноги и, схватив кусок, зашагал прочь.
"Скоро все будут знать! – зло подумал он, отрывая зубами большой кусок, который теперь казался безвкусным. – Я же прятал руки!"
Не разбирая дороги, направился обратно в ночлежный дом. На ходу дожевав пирог, он ловко пробирался сквозь толпу, крепко работая локтями. Люди ругались, пытались толкнуть в ответ, но куда им сравниться с ним. Совесть Ло сейчас совершенно не мучила. Если они ненавидели его, то стоило ли ему пытаться быть хорошим и любезным?
Свернув влево, Долон окончательно вышел из себя. Солнце светило в лицо и ослепляло, но все же, он сразу понял, что в этом ряду продавались в основном товары для женщин. От ярких тряпок, тканей, лент, бус рябило в глазах, а толпы снующих перед лавками девиц и женщин доводили его до исступления своей легкомысленностью, глупостью и жадностью.
- Дуры! – рявкнул Ло и развернулся обратно, чтобы найти другой путь до постоялого двора, однако его поворот оказался слишком внезапным и люди, следовавшие за ним, не успели сориентироваться. Какой-то отрок налетел на него.
- Осторожнее, бестолочь! – прорычал Долон и уже поднял руку, чтобы отвесить подзатыльник, потому как малец запыленными ногами отдавил ему ноги, однако, остановился, уловив на себе взгляд.
- О-ой! – пропищал паренек испуганным женским голосом. Воришка вцепился в его рубаху и не желал отпускать. По мере того, как затравленные глаза поднимались все выше, голос становился писклявее, однако цепких лап мальчишка от тела Ло не убирал.