— Представляю, какая будет у него рожа, когда деньги в листья превратятся!
Хайруло вздохнул.
— Нет. Деньги самые настоящие, кровные, можно сказать.
— Как? — не понял Сева, — Ты что, свои отдал? Зачем!?
— Здесь у меня не получится фокус — я на чужой территории, да и… Ну, это долго объяснять. Ты не переживай за меня, Сева! У таджика в заначке всегда найдется…
— Я отдам. Вышлю по почте. Ты адрес скажи.
— Не надо ничего высылать. Может, будешь еще у нас… или я к вам приеду. Сочтемся.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Всеволод. — Слушай, Хайруло… все хотел тебя спросить. Не обижайся только… Вот, у вас, таджиков, деньги, как ты говоришь, всегда имеются, а выглядите… как нищие. Почему?
— Э-э. Это ты правильно подметил! Привычка такая. Менталитет, как сейчас говорят. У нас так: копит человек деньги, чаем да лепешками перебивается, ходит в обносках, потом — вай! Туй закатывает — пир для всего кишлака. У таджика три события в жизни: обрезание, свадьба и похороны, это бешеных денег стоит… И все бы ничего, но при этом соревнование идет, кто круче: сосед бычка купил на туй, а я — двух! Знай, мол, наших. Глупо конечно… Ладно, давай прощаться. Счастливо, тебе!
Сева пожал шоферу руку, обнялся с Егорычем, протянул ему сложенный вдвое листок блокнота.
— Пока, Миша. Буду тебя в Питере ждать. Встречу на вокзале. Вот, на всякий случай адрес родителей — там меня найдешь.
— Давай, поезжай. Я следом. Увидимся…
Егорыч не удержался, продемонстрировал, на прощание Севе один из своих трюков: раскрыл листок, глянул в него, видно, адрес запомнил, потом скомкал в ладонях, раскрыл…. В ладонях сидел чижик. Такой зеленоперый воробушек. Будто гибрид кенаря и воробья.
— Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…
Пичужка на ладонях, поводила туда-сюда тонким клювиком, взъерошилась, так что стала похожа на пыжик, и, вспорхнув, улетела куда-то прочь.
— Выпил рюмку, выпил две — закружилось в голове. — Егорыч подмигнул Севе и тот на самом деле ощутил легкое опьянение.
— Считай, на посошок, — улыбнулся Михаил.
Поезд прибыл на Павелецкий вокзал к вечеру.
Севе нужно было перебраться на Ленинградский, и двигать дальше, в Питер. Людской поток подхватил парня и понес к окончанию перрона, где по обе стороны стояли рядами торговые палатки — «комки».
— Сева!
Всеволод обернулся.
У палатки, с банкой пива в руке стоял… виолончелист Большого театра, вышедший прямо во время симфонического концерта и направляющийся в Кремль на вручение ордена «За заслуги перед отечеством» первой степени: фрак, сметанная накрахмаленная сорочка, галстук-бабочка, блестящие лакированные туфли… Не сразу признал Сева Егорыча, а узнавши, бросился обниматься.
— Миша! Как ты меня обогнал? Ты чего так вырядился?
Солнцев запустил руку в карман, вытащил красную банку «Амстердама», отдал Юрину, откупорил свою, сделал глоток, поперхнулся, закашлялся.
— Никак не привыкну… — стряхнул пальцами капли, попавшие на сорочку. — Сева, ты прости меня…
— За что, Михаил?
— За то, что шутки у меня такие дурацкие. Паренек ты светлый, добрый, но…
— Не пойму, ты о чем?
Сева свою банку не открывал. Холодный алюминий призывно покрывался влагой, но Сева не замечал, он был весь во внимании. Егорыч продолжил:
— Сейчас попробую объяснить. Вот, например, читаешь ты книгу. Её сочинил кто-то?
— Писатель.
— Хорошо. Читаешь первую главу, вторую. Ты читаешь, а писатель уже знает, чем дело кончится, да?
Сева оглянулся в поисках опорожненных Михаилом пивных банок. Как-то странно говорил Егорыч: не иначе как ждет давно и вот эта банка крепкого «Амстердама» не первая.
— Так вот, возьми ты на себя труд подумать, то дотумкал бы, что если я в своем времени могу свиснуть из вашего достижения науки и техники, то посмотреть свою жизнь — не вопрос…
Речь Егорыча, пересыпанная жаргонными словечками, резко контрастировала с его театральным обликом. Сева недоумевал: что нашло на шефа?
— … все, что с нами случиться, я знал наперед. В общих чертах, правда, но знал.
Если бы тут была комната — с креслом, диваном или табуреткой — Сева обязательно присел бы. Не просто, ох не просто осознать себя болваном, который идет туда, куда ведут.
— Конечно, — сжалился Михаил, — всё знать невозможно, голова не вместит.
Он открыто и жизнерадостно улыбнулся во весь рот, и тут же отпил из банки.
А Сева помрачнел.
— Ты, верно, считаешь меня гадом, сволочью, из-за которого погибли геологи, а затем и Лабазнюк?