Отец Борис Кусякин не видел и не понимал того, что происходило с Бейшарой. Это была первая победа миссионера, и он упивался ею.
— Отрицаешилися сатаны и всех дел его? — вопрошал священник.
Бейшара молчал. Внутри было пусто и страшно.
— Отрицаешилися сатаны и всех дел его? — повторил Кусякин.
Бейшара молчал, за него ответил дьякон.
— Отрицается! — он ткнул несчастного, тот кивнул головой.
— Сочетаваешилися Христу?
Бейшара закивал изо всех сил, вспомнил, как наставлял его миссионер особенно внимательным быть именно при этих вопросах. Бейшара точно помнил, что надо соглашаться со священником, но слова, которые учил целое лето, вылетели из головы. В церкви стало очень тихо.
— Сочетаваешилися Христу?
— Сочетавается! — вздохнул дьякон. — Сочетавается.
У всех присутствующих отлегло. Не хватало только, чтобы все сорвалось сегодня и пришлось видеть это в другой раз с самого начала. Слишком тягостно.
Слова молитвы Бейшара кое-как пробормотал сам, почти без подсказки, но крайне невнятно. Ему казалось, что ужас этого действа длится бесконечно, может быть месяц или год. Он успел вспомнить всю свою жизнь, родителей, даже дедушку и бабушку. Он вспомнил то далекое время, когда его родители были не беднее, чем родители Кенжебая, может быть и побогаче. Тогда все говорили, что Кенжебай и Кудайберген — братья, двоюродные братья, близкие родственники. А теперь и Кенжебай забыл про родство. Сам первый забыл. Теперь он, наверно, на охоту поехал. Он любит осеннюю охоту, он в охоте счастливый. А может, Кенжебай сидит сейчас с двумя своими женами и младшая поет ему песню. Сам вот не стал креститься, зачем ему жизнью рисковать? Нет, он Бейшару подсунул… Страх выжигал душу Кудайбергена, и он вспомнил про леденцы, которые раздавал отец Борис детям и которые ни в коем случае не стоило есть. Любопытство его сгубило, да уж не воротишь содеянного.
О, эти проклятые сладкие ледышки, эта сладкая отрава, сладкая смерть. Абдулла мне отдал свою ледышку. Как сейчас помню — Абдулла. Он ведь и сам ел. Многие дети ели и, наверное, больше ели, чем Бейшара. Наверняка — больше! Амангельды штук пять съел. Почему же не дети первыми отказываются от законов, обычаев и веры отцов и дедов? Почему не они? Внутри все разрывалось от страха, от жалости к себе, от невозможности установить хоть какую-нибудь крошечную справедливость.
После принятия святых тайн и заамвонной молитвы священник сказал поучение.
Отец Борис ликовал. За такой ничтожный срок такая удача. Из самого сердца степей выхватил кочевника и обратил в истинную веру. Оценят это в Оренбурге и в Казани. Жаль, нету здесь Ибрагима Алтынсарина. Конечно, в церковь он мог бы и не прийти, но укор получил бы значительный. Как же так? Инспектор школ, чиновник, а от магометанства не хочет отрекаться. Ничего, ничего! Время свое возьмет. Будет Бейшара-Кудайберген первой ласточкой. И еще думал миссионер о мальчишке, который стоял возле церкви. Войдет и он когда-нибудь.
— Новопосвященный, — продолжал миссионер. — В святом крещении ты получил вместо неблагозвучного варварского имени Кудайберген и вместо унижающей человеческое достоинство клички Бейшара новое благозвучное имя Николай. Отныне, сын мой, будешь ты носить фамилию Пионеров. Пионер по-иностранному означает первый. Твоя духовная радость, Николай, должна быть безмерна, высока и чиста, потому что в воде крещения ты таинственно умер уже для греха и возродился в новую духовную жизнь во Христе. Отец небесный с любовью принимает тебя…
Теперь у Бейшары стали трястись колени. Сначала только подрагивали слегка, потом стали дрожать чаще, чаще, но мелко и незаметно. Постепенно дрожь усиливалась.
Наконец, почтенный пастырь указал на обязанности, которые новое звание налагает на Бейшару, и попросил его запомнить этот светлый и радостный день.
Потом Бейшару поздравляли.
Семикрасов вывел дочь уездного начальника на паперть и склонился к ее уху:
— Так вот, вы мне давеча не дали закончить анекдот. А он весьма кстати. Значит, мы остановились на том, что один вошел в церковь, а другой ждет его на улице, долго ждет, очень долго. Вдруг…
— Ах, Семен Семенович! Как вы можете? Для вас нет ничего святого. Я тоже не верю в бородатого боженьку, который с небес взирает на наши безобразия и ведет опись грехам. Я тоже, как и вы, не волнуюсь, когда слушаю молитвы. Но ведь есть сердце, есть жалость! Вы видели, как страдал этот жуткий киргиз? Какой страх был в его глазах? Вы видели, как он содрогался. У меня до сих пор дрожат ноги — от него передалось!