«Боже мой, уже тридцать! Какой ужас!»
Люба разглядывала свое лицо сначала анфас, потом в профиль и вполоборота с помощью второго зеркала. Нет, морщин под глазами и пониже ушей еще не было, но они вот-вот появятся, это она чувствовала. И подбородок уже слегка отвис. Господи, как быстро летят годы!
Она лихорадочно искала женьшеневый крем, то разглаживала под глазами, то подводила брови, а задней мыслью «прокручивала» в уме способы поведения и варианты одежды, тут же мелькала мысль о Медведеве: «и почему его нет до сих пор?», проскальзывали перед глазами и лица гостей, но ей казалось, что голоса Натальи, матери и дочки, звучавшие по всей даче, не давали сосредоточиться и подумать как следует.
Днем лето в Пахре все еще вздыхало в полную силу, но под вечер сказывалась его усталость: уже не так ярко зеленела трава, и дальний, быть может, последний в этом году гром звучал глухо и не очень настойчиво, и уже мало кто отличал его от реактивного гула, который то и дело со всех концов света стремился к Москве. И все же здесь был совсем иной, не московский мир, иной воздух, каждую неделю меняющийся, иной свет с небес и вкус воды и еды. Но особенно странным казалось ей то, что здесь, на даче, и она сама, Люба Медведева, становилась почему-то иной, совсем как бы и не похожей на ту, городскую, московскую.
Дача была стара и вызывала у Любы стыд, когда были гости, а когда никого не было — жалость. Точь-в-точь такую же жалость вызывала у нее и мать, Зинаида Витальевна, когда, забыв про своих продавщиц, парикмахерш и массажисток, усталая, укладывалась на ночлег или когда учила девочку завязывать бантики. Зимой Зинаида Витальевна редко приезжала сюда. С тех пор как она овдовела, домработницы то ли перевелись, то ли стали дороги, и дача тоже начала потихоньку стареть.
Окна и двери большой комнаты выходили на веранду с резными перилами. В летнюю пору с утра до вечера веранда освещалась, нагревалась солнышком, здесь же стоял журнальный столик и три старомодных, но очень удобных кресла. В большой комнате имелся круглый обеденный стол и пианино. С торца дома в двух небольших комнатках устроены были спальни, в другом конце размещалась кухня с кладовкой. Весь дачный участок, огороженный дряхлым забором, заросший с боков молодыми березами и черемухами, с лужайкой посередине, уходил от веранды слегка под уклон. И в детстве это больше всего нравилось Любе. Здесь, на этой уютной веранде, отмечались все дни ее рождения. Здесь бывали все одноклассники; все цветы и все торты проходили через эту веранду. Тут же, в кресле, прочитаны были самые волнующие страницы книжек. Мечты и волнения, рожденные когда-то модными клубами («Бригантинами» и «Алыми парусами»), тоже вспыхивали и потухали здесь, вместе с дроздиной возней по весне, вместе с бесшумными вспышками августовских зарниц перед началом занятий.
Всю жизнь, сколько себя помнит, она училась, лишь последние годы — годы замужества — были свободными, и оттого казались какими-то праздничными, временными. Любе и до сих пор часто снились экзамены…
Зинаида Витальевна вздумала печь какие-то потрясающие, по японскому рецепту, бисквиты. Лимонов для этого не оказалось, и Наталья послала Зуева на машине в город.
— А что, Славик долго еще будет плавать? — спросила Люба, когда пропахшая никотином Наталья проходила с веранды. Платье на ней шелестело.
— Вот приедет с лимонами, ты и спроси. Уж тебе-то он скажет… — Наталья многозначительно рассмеялась, закашлявшись.
— Почему? Что значит мне?
— Ну, он же рассказывал, как весь класс, все до одного, были в тебя влюблены. Один Медведев внимания не обращал, правда?
— Глупости! — вспыхнула Люба.
— Ничего не глупости, — поддержала Наталью Зинаида Витальевна, но радио, включенное на кухне, глушило слова матери.
— Нет, глупости, — повторила Люба, думая не обо всем классе, а об одном Медведеве.
— Ну да, рассказывай, — Наталья опять хихикнула. — А этот… ваш Бриш. Он и сейчас на тебя поглядывает, глазки масленые. Они что, и в институте вместе?
— С Мишей? Нет, только в школе, — Люба задумалась. — И то с восьмого, кажется. Миша еще фамилию свою писал на женский лад.
— Как это?
— Ну, с мягким знаком! — Любе стало смешно и от забытой школьной детали, и от того, что Наталья ничего не понимает в орфографии.
— Вот, вот! Все они и бегали за тобой. И он, и Славик, и…
— Наташка, перестань говорить всякую чушь! — рассердилась Люба.
— Почему, Любочка, чушь? — опять послышалось с кухни вместе с сообщением о полете Севастьянова и Климука.
— А ты их всех, это самое! — не унималась Наталья. — Всем фигушки. А за тихоню за этого взяла и пошла, все и остались ни с чем.