— Ну, а что тебе даст милиция? Милиция… Я подозреваю, что звонить надо совсем по другому поводу. По другому проводу.
«Даже в такие минуты он не может без своих каламбуров, — думала Люба. — По какому другому?»
— Что ты имеешь в виду? — вскочила она с надеждой.
— По-моему, эта мерзавка сказала Вере еще кое-что. Ты знаешь, где обитает Медведев?
— Нет, — смутилась Люба. Вернее, она сразу стала спокойной и переменилась. — То есть, я слышала…
— Он уже ходит в райисполком, интересуется, правильно ли сделано усыновление… — Михаил Георгиевич развернул паспорт Веры. — Вот посмотри…
Люба только сейчас увидела, что фамилия в паспорте была не Бриш, а Медведева.
— Мне кажется, он уже встречался с Верой.
— Не может быть! — вспыхнула Люба. — Откуда он взялся?
— Может, может, — Михаил Георгиевич потрепал жену по спине. — Я не хотел тебе говорить, но он, по-моему, хочет…
— Чего он еще хочет? — в сердцах воскликнула Люба. — Чего? Пусть он оставит нас в покое! Пожалел бы детей. Прошло столько лет. Я не могу! Миша, я не могу так…
— Как так? — Михаил Георгиевич не заметил, что спросил это громче обычного. — Как?
Она приняла это «как» за крик и закричала сама, но своего крика она никогда не слышала. И тогда Михаил Георгиевич ушел от нее в спальню. Это еще больше обидело Любу, ей показалось, что он равнодушен, и она наговорила ему грубостей. Он оглянулся, посмотрел на нее с недоумением, а ей показалось, что с ухмылкой. Она разрыдалась, но она знала, что он никогда не верил женским слезам… Неизвестно, что было бы дальше, если бы не зазвонил телефон. Глотая слезы, Люба схватила трубку.
Звонил Медведев. Он сказал, что Вера у него, что он знает, как о ней беспокоятся, и поэтому решил позвонить. Люба Бриш то и дело спрашивала, как чувствует себя ее дочь, до нее не сразу дошло, с кем она говорит…
Господи, какое счастье, какая страшная тяжесть сразу исчезла!
— Адрес, какой у вас адрес? — кричала Люба. — Я хочу записать…
Она лихорадочно записывала что-то на старом конверте, забыв положить трубку, кидалась в спальню:
— Миша, Миша, она нашлась! С ней все в порядке… Я знаю где…
— Я тоже знаю, — спокойно промолвил Бриш.
— Ты… ты знал и молчал?
— Да нет, я в общем-то не совсем знал… Я только предполагал.
— Я сейчас же еду за ней!
— Что ж… — хмыкнул Михаил Георгиевич. — Может, прихватишь и Ромку?
— Нет, пусть спит, — она не поняла этот черный мужской юмор, а он не стал повторяться. Он сказал:
— Ты же видишь, что сейчас ночь, хотя и белая, но все же ночь. Куда ты поедешь? Ты не найдешь даже такси… Уж лучше поеду я.
Но она не слушала. Она хваталась то за сумочку, то за плащ, то искала деньги, то подводила брови, и не успел Михаил Георгиевич скопить решительность, как ее каблуки процокали в коридоре. Он слышал, как хлопнула дверца лифта.
Он поправил одеяло у спящего Ромки и прошел на кухню. Открыл дверцу холодильника, достал бутылку и с минуту разглядывал роскошную этикетку. Изящный силуэт белой, как снег, лошадки с чуть приподнятым белым хвостом заставил его иронически хмыкнуть.
«Белая лошадь, белая ночь, белая гвардия тра-та-та дочь, — подумал он зачем-то. — Я, как Аркашка, стал сочинять. Где-то сейчас Аркашка?».
Он налил в стакан коричневой жидкости. Затем положил туда два ледяных куска. Прошел обратно, поставил стакан, сел в кресло, взялся за телефон и сделал международный заказ. Но тот, кому он звонил, вероятно, выключил на ночь телефонную связь. «Какая же там ночь? Там утро, — бормотал Бриш, то и дело отхлебывая из стакана. — Хамье. Кругом дураки и хамье, даже за океаном. Я не могу так больше».
— А как это так? — вслух повторил он уже для себя свой недавний вопрос, обращенный к жене. «Ну, как? Да вот так, как есть. Долго рассказывать…»
Люба добралась до вокзала лишь под утро. Поехать за дочерью сразу она не смогла, электрички уже не ходили. Да и в такси на пути к вокзалу представилось время спокойно обдумать то, что случилось. Наконец она почти решила вернуться. На вокзале, несмотря на толкотню, показалось ей так пусто, так тоскливо, что она нашла автомат и набрала домашний номер. Прижимаясь ухом к пластмассовому кружочку, она считала гудки. Насчитала их больше пятнадцати и бросила трубку: «Неужели он так крепко заснул? Нет, он просто знает, он чувствует, что звоню я. Он нарочно не хочет подходить к телефону».
Оказалось, что звонила она не в город, а на дачу, но исправить оплошность почему-то не захотела… Ее раздражение все определенней поворачивалось в одну сторону, то есть на Михаила Георгиевича. «Почему он так спокойно спит, когда жена и дочь не ночуют дома? Почему? Вместо того, чтобы… Эта его вечная ухмылка, это хмыканье, они хоть кого выведут из себя».