Так думала Люба, заставляя себя представить хорошие свойства Михаила Георгиевича. «Нет, нет, ты несправедлива. Вспомни, как он добр с твоими детьми. Как пришел на помощь, когда ты осталась одна. Одна, с двумя детьми! А когда умерла мама…»
При воспоминании о матери ей становилось отрадней и как-то спокойней, в такие минуты она приходила в себя, к ней возвращалось благоразумие. В ожидании электрички она вдруг выяснила, что приехала не на тот вокзал. Она всю жизнь путала Савеловский с Павелецким, два эти названия сливались почему-то в одно понятие.
Ее второй звонок встряхнул дремавшего в кресле Михаила Георгиевича. Он будничным голосом пожелал ей доброго утра. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил Бриш. Люба сказала ему, чтобы он не беспокоился, что она не успела на электричку и едет домой. «Домой? Чей дом ты имеешь в виду? — он, как и всегда, пытался шутить, сейчас это показалось ей особенно неприятным. — Так вот, Любаша, у меня есть новейшая информация! Они звонили еще и сказали, что завтра в середине дня будут в Третьяковке. Ты можешь перехватить беглянку в этом храме искусств, я сам говорил с Медведевым». — «Ты? Ты говорил с ним?» — «А что тут такого?» — весело произнес Михаил Георгиевич. У Любы перехватило дыхание. Она закончила разговор в полной растерянности. «Нет, это надо же!» — она со злостью выскочила из телефонной будки. — Он говорит с ее бывшим мужем, и ему хоть бы что! Говорит с родным отцом Веры и Ромки, а потом спокойненько сообщает ей. Какое кибернетическое спокойствие!
Люба не запомнила ничего из того ночного периода, когда уезжала, тотчас забыла, как бродила по вокзалу, как возвращалась утром. Она провожала Ромочку в школу, убирала почти пустую бутылку, заправляла постель, а сама только и думала об этом мужнином спокойствии. Михаил Георгиевич брился в ванной.
Она поджарила яичницу с ломтиками бородинского хлеба. Муж не стал есть. Выпил стакан крепкого чаю и быстро собрал «дипломат».
— Куда ты едешь? — спросила Люба.
— Если ты намерена продолжать холодную войну, то я тоже должен вооружаться. Пока! Позвоню в конце дня.
Ему пришлось наклониться, чтобы коснуться ее горячей щеки. Люба осталась слегка ошарашенной. «Что он задумал?»
До поездки в Третьяковку оставалось много времени. Она поставила будильник, вытерла лицо лосьоном и спряталась под одеяло… Ей казалось, что она не спит, но ей снился счастливый, радостный и цветной сон: что-то школьное и весеннее, что-то связанное с музыкой и новым красивым платьем. Может быть, это было в парке Горького, может в Сокольниках, но эти красные и желтые тюльпаны так и стояли в глазах! Будильник дерзким своим звоном вытащил, выдрал ее из счастливого состояния, в одну секунду переместил в состояние реальности и вчерашней тревоги.
Она быстро оделась, привела себя в порядок. Старый конверт с записанным ею адресом жег руку… Люба его скомкала и бросила в мусорный ящик. «А может, не надо ехать? Вера большая, приедет из Третьяковки сама. Он не имеет права ее задерживать! И вообще, какое ему дело? Я не хочу его видеть, не желаю ничего о нем знать. И пусть он оставит в покое мою семью!»
Обрывочные беспокойные мысли мешали делать массаж под глазами, втирать крем и наводить синеватые тени на верхние веки. Она разглядывала себя в зеркале, перебирала в уме свои украшения, щелкала пластмассовыми плечиками, кидая на кровать костюмы и платья. И ничего не могла подобрать. То слишком темное платье, то слишком теплое, это вызывающе яркое, это стало тесно. После долгих раздумий она выбрала было светло-серую шерстяную пару, но тут же отказалась от этого выбора. «Ему будет неприятно увидеть меня в костюме десятилетней давности», — подумалось ей. Но Люба покраснела от этой мысли. «Какое ей дело, что будет ему приятно, а что неприятно?» Щеки горели. Она злилась теперь сама на себя. Перекидав заново все вешалки и словно назло кому-то или чему-то, она выбрала стираный-перестираный холстинковый сарафан с вышивками.
Медведев не бывал в. Третьяковке около десяти лет. Обрадованный вчерашним приездом дочери, он был возбужден, разговорчив и все утро, пока Вера спала, шутил и даже озорничал. Вчера бабушка с девичьим именем Маруся успокоила его заплаканную дочь, накормила и уложила в своем пахнущем травами тереме. Всё действительно было как в сказке, пока он не спросил Веру, почему она поссорилась с мамой. Она долго молчала, но он был настойчив. Она вдруг заговорила. И когда он услышал про вопрос, заданный Верой матери, его передернуло: