— Не понимаю, о чем говоришь.
— Да брось притворяться! — Иванов отхлебнул еще, чтобы успокоиться. — Ты великолепно понимаешь. Ну, а с чего ты взял, что он наркоман?
— Кто?
— Родитель Медведев.
— Повторяю тебе, я не знаю, о чем ты говоришь.
— Может быть, ты не знаешь и этой дамы? — сдерживая бешенство, улыбнулся Иванов. — Той, что занимается народным образованием?
Бриш деланно засмеялся:
— А ты, я вижу, не зря читал Сименона. Или это профессиональные навыки?
— Я понял намек! — Иванов допил из бокала. — Я, конечно, работаю в КГБ. Наркология у меня хобби. Не иначе. А что скажешь ты? Согласись, что все это довольно гнусно.
— Гнусно? — Михаил Георгиевич вскочил. — А устраивать за мной слежку — это не гнусно?
— Да, я согласен! — сморщился Иванов. — Гнусно и это.
— А вмешиваться в чужие дела, да еще семейные? А сбивать с панталыку детей и женщин?
— Слушай, давай не будем базарить. — Иванов не заметил, как ассистент успел добавить в бокал. — Ты же деловой человек. И ты знаешь, что советский суд…
— Он что, уже подал в суд? — перебил Бриш.
— Насколько я знаю, да, — смело соврал Иванов. — И его адвокат, кажется, не чета мне, хоть я и работаю в КГБ. Ты проиграешь процесс…
Бриш сразу обмяк, согнулся в кресле своего ассистента. Колени торчали выше журнального столика. Наркологу стало жалко этого человека. Иванов уже думал о том, что бы сказать ему примирительно-утешающее. Глаза Михаила Георгиевича беспомощно бегали из стороны в сторону, в них сквозь слезную муть светилась какая-то вековая тоска. Иванов раскаивался в своем поведении, в своих безжалостно-резких словах. Михаил Георгиевич поднял бокал:
— За русскую удаль! За ту самую, что… В общем, за русскую…
— При чем тут какая-то русская удаль?
Михаил Георгиевич продекламировал: «При всем при том, при всем при том, при всем, при том, при этом».
Иванов, не чувствуя опьянения, снова отхлебнул из бокала:
— Когда нечего сказать, начинают цитировать Бернса. Либо еще кого-нибудь.
— Ты ошибаешься, мне есть что сказать, — тихо возразил Бриш.
— Ну так скажи, сделай милость!
— О русской удали?
— Ну и о ней! — Иванов вновь понемногу терял самообладание. — Что ты пристал к ней?
— Удаль… Ваша удаль…
— Да, удаль! А что бы мы запели без этой удали? Что — без этой удали был бы, по-твоему, сорок пятый? Или восемьсот двенадцатый? Мой отец в семнадцать лет пошел добровольцем на фронт! И умер от ран! Оба мои деда погибли в московском ополчении.
Бриш тоже начал кричать:
— Не суй мне в морду эту войну! Прошло почти полвека, а твоя-то удаль скачет на тройке. Еще с гоголевских времен.
— Ну и что?
— А то, братец, что одна из лошадок антисемитской масти. Не знаю только, коренная или пристяжная…
Иванов удивленно и долго смотрел на собеседника. Потом спросил:
— Ты… это всерьез?
— Нет, я шучу! — скрипучим голосом произнес Бриш. — Меня за горло, а я отпускаю пьяные шуточки?
— По-твоему, я антисемит? — спросил Иванов.
— Пока нет, но уже с душком.
— Мишенька, все это у тебя липа… Ты ведь и сам знаешь, что липа. Кто это тебя взял за горло?
— Двести тысяч уже уехало от твоей удали!
— Ты тоже собрался ехать?
— Не твое собачье дело!
— Ну и катись! — заорал вдруг нарколог. — Скатертью дорожка! Осваивай там целину, тебе и трактор дадут. Да ведь не доедешь туда, ты застрянешь где-нибудь в Мюнхене! Если, конечно, не пустят в Америку. Впрочем, что я? Пустят! Везде тебя пустят, Миша! Везде! Ты можешь улепетывать хоть сейчас, твой народ, как ты говоришь, ждет тебя всюду!
— Мой народ, кстати, не чета твоему. Не чета. Мы дали миру стольких великих людей, что вам и не снилось! Мы обогатили мировую культуру. Нашими мифами до сих пор питается христианство, а вы? Вы — скифы, как сказал Блок. Вам вообще суждено исчезнуть!
Теперь они орали оба, слушая каждый себя и почти не слушая друг друга.
— Почему это нам суждено исчезнуть?
— Потому что вы нация пьяниц! Вы уже исчезаете! Японцев на островах больше, чем вас. Со всей вашей одной шестой… Ваши женщины разучились рожать! Ха-ха! Не желают, и все тут!
— Пшел ты… — Иванов, сдерживая желание ударить, обессиленно откинулся в кресле. — Пшел ты, знаешь куда?