Мужчина в берете напомнил ей о давней, совсем забытой поездке во Францию. Хватило одного движения его черных усиков, чтобы отрадное воспоминание молодости исчезло. «Оставьте, оставьте меня в покое! — хотелось ей крикнуть всем этим встречным фатоватым мужчинам. — Сколько же можно?» Но они все шли и, как ей казалось, нагло ее разглядывали. Она просто устала от этих взглядов. И этот хлыщ с циничным прищуром лошадиных зеленоватых глаз, раздевающих ее с ног до головы, и этот молоденький офицерик, не скрывающий откровенно-восторженного удивления, и этот старый, но все еще модный товарищ, обладающий красивым прищуром, — все глядели на нее, как на свою. Если б они знали, что у нее на душе…
Люба забыла, что раньше ей нравились эти взгляды, что когда-то она забавлялась ими. Еще не так давно она смело кидала свой взгляд прямо в глаза встречным, разжигая ложное самомнение у записных ловеласов, приводя в смятение молоденьких офицеров и повышая настроение стареющим модникам. Завистливых женских взглядов Люба совершенно не замечала, тут и забывать было почти что нечего. Разве что давние рассуждения Натальи Зуевой о женской свободе. Кажется, это она, Наталья, называла женскую верность домостроевской кабалой…
Слезы просто душили. «Почему он уехал? Один, как этот…»
В метро Люба несколько успокоилась. Подземная толпа втянула ее вместе с Ромкой в узкое горло подъемного эскалатора, вытянулась, вывезла на поверхность и так же деловито вынесла на улицу.
— Идем, Ромушка, идем! И в кого ты такой рохля? — Люба тащила сына за руку; он не успевал увертываться от встречных.
Крохотная ладошка сына, словно чужая, безжизненная, не двигалась в материнской руке. Любе хотелось, чтобы Ромка хотя бы слегка пошевелил пальчиками. Так нет же, ручонка сына лежала в ее руке совершенно безвольно. Люба остановилась и вытерла ее носовым платком:
— Ну, что ты?
Оставалось мало времени. Люба должна была явиться в райисполкомовскую комиссию к определенному часу. Ромка молчал. Он вообще последнее время стал молчаливее, она давно заметила это, но ей не хотелось раздумывать о причинах. С тех пор как в ее жизни начался период всяческих заявлений, хождений по адвокатам, разговоров в комиссиях, Любе стало некогда думать. Чувствовать своих детей, ощущать в них всякое, даже самое маленькое изменение, физическое или душевное, она просто не успевала.
— Ромушка, а как же ты в школу пойдешь? — торопила Люба мальчика. — А на физкультуру? Совсем еле шевелишься…
Ромка молчал.
Оставалось меньше и меньше дней до первого сентября. У Ромки замирала душа, когда он вспоминал о школе. Он старался не думать на эту тему. Ведь еще каникулы, еще долго! Но дни проходили слишком быстро. Сегодня он опять тщательно изучил календарь: августовские числа исчезали одно за другим. Папа уже звонил учительнице. Сестра дважды примеряла свою новую форму, а мама…
Ах, эта мама! Она каждый день только и говорит о Ромкиной школе. Он старательно пробовал с радостным нетерпением ждать первого сентября. Только ничего у него не получилось. И почему маме так хочется этого первого сентября? От одного воспоминания о математике у Ромки начинало тревожно ныть в груди и тянуть в горле. Но Ромка еще не потерял замечательной детской способности нарочно забывать обо всем неприятном.
Сразу после детского садика школа представлялась ему чем-то удивительно новым и радостным. И в первый раз он пошел в школу радостно-гордым, взволнованным. Но торжественная линейка тянулась так долго, так много говорили дяди и тети, что он устал. Он уже не вникал в слова и только боялся, что завянут цветы. Они действительно чуть не завяли. Так чего же мама так радуется, что скоро снова первое сентября?
Место, куда они пришли после метро, было не очень интересное, но все-таки новое. «Районный исполнительный комитет», — прочитал Ромка красивую вывеску и спросил:
— Мама, почему исполнительный?
— Потому что исполнительный, — она посмотрела на часы и заторопилась, повела Ромку по коридору.
— А что он исполняет?
— Идем, Ромушка! Мы уже опоздали. Посиди здесь, я сейчас.
Она усадила его на скрипучий стул, без стука открыла одну из дверей. Дверей было много, и он хорошо запомнил только ту, в которую вошла мама. Он огляделся. На второй этаж вела красивая лестница. Лестничные перила были с толстыми круглыми столбиками. Ромке захотелось проехать по поручню, но тут ему стало как-то не по себе. Опять он ощутил какое-то непонятное волнение, какое-то беспокойство, словно в кино, когда смотришь интересное место. Или как на уроке, когда чувствуешь, что вот сейчас, сейчас тебя обязательно спросят. Назовут твою фамилию и спросят…