— Еще какое, — грустно соглашается Леш.
— Красиво говорите… — качает здоровенной шеей Андрюха, — Натурально очень. А вот, скажите-ка, физик…
— Ну, какой я физик…, — машет рукой Рудольф Петрович.
— Как какой? — Керамиков даже смеяться перестает, — Учитель! У Вас же Нинка моя училась. Ну, старшая!
— Конечно, училась… — объясняет Рудольф Петрович.
— Вот и не увиливайте! — перебивает Андрюха, — А скажите, как физик простому человеку, жена у меня интересуется. Эти воздушные коконы лопнуть могут?
— Могут… — пожимает плечами учитель, — Откуда ж я знаю, из чего они сделаны…
— Из сверхтвердых сплавов… Говорят… — неуверенно отвечает поникший Керамиков.
— Тогда не могут… — покорно соглашается Рудольф Петрович.
— Вот я думаю — не могут! — радуется Керамиков и потрясает штангой, — Конечно, если изнутри этой штукой по пьяни не шарахнуть! Сорок кг! Хорошая вещица. Жалко выбрасывать. Отнесу Сергеичу в мастерскую… — мнется, опускает тяжелую штангу, — А как вы думаете, мужики, прилетать можно будет? У меня сеструха остается, по здоровью не может…
— А это Вам надо Управление спросить. — Говорит Рудольф Петрович. Керамиков мрачнеет, переводит взгляд на Леша.
— Не знаю… — бормочет тот, — Вообще-то, наверное, недешево это…
— Да уж… — огорчается Керамиков, и тут же машет свободной ручищей, — Ничего, заработаем! Ну, ладно, бывайте, мужики! Там встретимся — сообразим! — и Керамиков тащится дальше, ему четыре этажа и еще один под землю, в подвал, к Сергеичу, бомжу и старьевщику, в прошлом, говорят, композитору. Керамикову тяжело, но идет он гордо, спина прямая, штанга на плече, пальто распахнуто, не вместить ему широкую, детскую душу русского мужика. Рудольф Петрович и Леш провожают соседа с грустью, завистью, гордостью и горькой усмешкой.
— А Вы, голубчик, — все глядя в Андрюхину спину, спрашивает у Леша Рудольф Петрович, — тоже думаете, что там будет хорошо?
Леш только щурится, но не знает.
— Вы правы… — понимает учитель, — Вряд ли…
— Зачем Вы едете? — спрашивает Леш.
— А разве можно отказаться?
— Не знаю. Наверное…
— Вот видите! — Рудольф Петрович дружески треплет Леша по плечу.
— Я остаюсь. — Говорит Леш.
— Это хорошо. — Соглашается учитель, — Оставайтесь!
Улыбается, толкает очки по переносице и тянет дальше обмотанный бельевой веревкой чемодан. Чемодан раздут донельзя, его дерматиновое нутро тянут прямыми углами книги.
Прилавки ломились от коробок, на которых синяя надпись «Сникерс» была небрежно заклеена либо красным ярлыком «Килька в томатном соусе», либо желтым «Килька в собственном соку». В магазине вторую неделю держался собачий холод, распространяющийся на всех, кроме великанши-продавщицы с быстрыми красивыми глазами и привычкой исчезать именно в тот момент, когда ты определился, чего именно желаешь положить сегодня на хлеб.
Пока Леш ежился и искал в кармане талончик, дверь, кряхтя и поскрипывая, дернулась, двинув Леша в плечо, и в лавку, стаптывая с валенок снег, вошли двое мужчин и женщина с острым лицом и короткой челкой. Леш услышал сухой кашель, на который женщина ответила:
— …И «Луна-Москва» строится.
— Да знаем-знаем, были уж, видели… — откашлявшись, произнес собеседник, и, точно вдруг заметив Леша, добавил, — На то и москвичи!
Всю ночь, день и еще ночь на лестнице пыхтели тюки с вещами и гремели телеги. Мучимый этой навязчивой суетой, Леш включил телевизор, лег, завернувшись в плед, и стал думать. Может, зря болтают? И не будет никакого Второго переселения, а кто улетел необдуманно — вернется. Ведь Луна-то маленькая, а по ту сторону все равно уже американцы копают…
Не то чтоб он поддался всеобщему настроению, но все же стало любопытно, как там оно будет — на Луне. Покер, «поддавалочка», бельевые веревки поперек кратеров, а на них — портки, и старые и новые, и ночные перекуры под звездами, и поцелуи под… Землей. Все, как здесь, или почти, как здесь. Только Земля, встающая по ночам над Луною, сверкающая голубыми водами из далекого далека, где не видно заплат, гнойников и шрамов, позволит ли она спать по ночам…
Да и что там значат дни и ночи? Леш ничего не знал о Луне, но всякий раз, когда ее луч, крадучись, отыскивал щель в задернутых шторах и добирался до кровати, Леш тотчас садился и больше уже не спал. Он сидел, прижатый чужими мыслями и до утра не мог ни уснуть, ни проснуться. И дом, где на полных правах с Лешом жило прошлое, где стены и тишина заговорщицки подмигивали, где беспорядок, к которому привык Леш, казался ему единственно верной формой бытия, этот дом разговаривал с ним, нашептывал истории собственной жизни и те, что ему посчастливилось увидеть в открытые окна.