Збигнев Ментцель
Все языки мира
Связал и заговорил
Своему первому сборнику литературных миниатюр «Шахматный слон» (1998) Збигнев Ментцель предпослал эпиграф из Джойса: «Раз ты столько помнишь, достаточно связать».
Автор, воспользовавшись подсказкой Джойса, искусно скомпоновал целое: он сгруппировал тексты в циклы и расположил их так, чтобы получилась мозаика, обладающая глубоким самостоятельным смыслом. Подобным образом Ментцель поступил несколько лет спустя, готовя к печати свой следующий сборник «малых форм» («Опасное орудие в устах», 2001).
«Все языки мира» — повесть, то есть произведение принципиально иного жанра, хотя и тут мы обнаруживаем прием джойсовского «связывания», только использован он по-другому: неспаянная материя воспоминаний и размышлений подчинена некоему объединяющему принципу, встроена в своеобразную гравитационную систему. У системы этой весьма необычные пропорции: ее центральное звено (действие) несоразмерно мало по сравнению со всем прочим (ретроспекции/отступления). Достаточно сказать, что из двадцати одной главы всего шесть — и то не полностью — посвящены «текущим» событиям, все остальное связано с прошлым. Больше того, само действие, по крайней мере на первый взгляд, незамысловато, едва ли не банально, тогда как система отступлений-ретроспекций сложна, многослойна и — при всей своей разноплановости — забавная и яркая. Однако — ad rem[1].
Действие происходит зимой 1997 года, на протяжении одного дня, а точнее — с пяти утра до пяти пополудни. Герой — несостоявшийся гуманитарий сорока с лишним лет, бывший полонист и публицист, а ныне игрок на бирже — не чувствует себя счастливым: он не в ладах с окружающим миром, разочарован, раздираем сомнениями, ироничен и язвителен (в том числе и по отношению к самому себе) — классический образец «лишнего» человека. Его дни уже много лет безлики, однообразны, пустоваты.
Таков же и описанный в повести день. Таков — да не таков. Ибо в этот день герою предстоит заняться нетипичным делом, а именно: помочь старику отцу, который по случаю выхода на пенсию собирается устроить скромный прощальный прием для своих сослуживцев в больничной аптеке, где проработал без перерыва сорок лет. Задача несложная: всего-то отвезти отца в больницу на машине и помочь донести пакеты со сладостями. Но эта «миссия» нарушает давно сложившийся распорядок дня (пусть в нем нет ничего, кроме апатии и пустоты), выбивает из привычного ритма. А тут еще отец нервничает и в ответ на малейшее замечание прибегает к моральному шантажу… В результате «блудный сын» испытывает сильный стресс. Даже кошмарный сон, приснившийся ему под утро, похоже, вызван страхом перед предстоящей полуторачасовой эскападой. Казалось бы, мелочь, но эта мелочь, точно камешек, брошенный в осыпь на крутом склоне, приводит в движение мощную лавину воспоминаний и неотвязных мыслей. Короче: в тот зимний день герой невольно, как бы «сходу» производит основательные расчеты с самим собой — с собственным прошлым, со всей своей прежней жизнью. Именно это «подведение итогов» и занимает две трети текста — пятнадцать глав.
В чем основная проблема героя? Он сам усматривает ее корни в своеобразном изъяне, каковым, по его мнению, является незнание иностранных языков. Несмотря на десятки попыток, ни одним из них он так и не сумел овладеть. Однако это — явная метафора гораздо более серьезного душевного недуга.
Незнание языков и, как следствие, невозможность общаться с иностранцами (то есть с «миром») — символ отсутствия средств выражения, неспособности к коммуникации и экспрессии. Герой, хотя родным языком владеет более чем бегло, в определенном смысле немой. Он не может выразить самое главное — себя.
Естественно, возникает вопрос, в чем причина такого ступора. Что мешает герою «Всех языков мира»? Мучительное, «онтологическое» ощущение, что «лжет голосу язык, а голос — мысль обманет»? Или что «нет взаимопонимания там, где нет инструментов взаимопонимания»? Или что «нельзя выразить себя, ибо неизвестно, что такое «я», если нечто подобное вообще существует»? Нет, в данном случае дело не в такого рода универсалиях — причина тут не «философского» и не «антропологического» свойства. Речь идет об исторических, политических, семейных обстоятельствах. И самый глубокий пласт «обструкции» — история отечества героя (до его рождения), в которую вплетены судьбы членов его семьи. А это означает: разделы Польши, ссылки в Сибирь, национально-освободительные восстания, расправы с повстанцами, гитлеровская оккупация, лагеря, потеря имущества и многих близких людей (от которых остаются лишь фотографии).