— Вира! Ви-и-ира!
Я посмотрел вниз. Заспанный паренек в шапочке с ярким помпоном забыл перевести рычаг грузового лифта, засмотревшись на дворничиху, которая что-то говорила управляющему бетономешалкой рабочему и, размахивая руками, указывала ему на статую Божьей Матери, повернутую ко мне спиной. Что ей было нужно? Наверно, заметила, что бетономешалка, работая, обдает Богоматерь брызгами цемента.
Рабочий бросил лопату на землю, перепрыгнул через ограду, окружающую статую, взобрался на постамент из серого камня и, глянув Божьей Матери прямо в лицо, принялся вытирать ее рукавом.
— Оставь! Не трогай! — крикнула дворничиха и, схватив рабочего за ноги, стащила его с постамента. — Шапку сними! — приказала она. — Небось не знаешь, перед кем стоишь.
Рабочий отступил на шаг, поднял с земли лопату и загородился от дворничихи черенком. Шапку он снять не мог, потому что таковой не имел. В черном комбинезоне и черном шлеме с прорезями только для рта, носа и глаз, он походил на Мефистофеля с иллюстраций к балладе Мицкевича.
В комнате зазвонил телефон. Я заколебался: подходить или не подходить. В эту пору чаще всего случались ошибки, но мог звонить и отец. Я немного подождал и после четвертого звонка снял трубку.
— Да, слушаю.
— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня слышишь?
Голос был таким слабым, будто отец звонил из Владивостока.
— Слышу, но очень плохо.
— Может, перезвонить?
— Не надо, пап. Я слушаю. Говори.
— Погоди, я поправлю провод. Контакт барахлит…
В трубке раздался пронзительный треск. Уже много месяцев у отца был неисправен аппарат, и хотя я привез ему два новых, он не решался заменить ни одним из них старый. И мастера, чтобы исправить повреждение, вызывать тоже не хотел.
— Алло! — услыхал я. — Теперь лучше? Слышишь?
— Слышу. Говори, папа. Как дела?
— A-а, не спрашивай. Ночь была ужасная.
— Что случилось?
— Ничего. Не мог заснуть. До пяти глаз не сомкнул. Только под утро немного вздремнул.
— Спокойно, пап… — я не знал, что сказать, чтобы успокоить отца.
— «Пап, пап»… — рассердился он. — Сколько раз я просил так меня не называть. Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.
— А как прикажешь к тебе обращаться? «Отец» и на вы? Я ведь мать тоже всегда называл «мам».
— Называй, как хочешь. Теперь мне уже все равно.
Всякий раз, когда отец брал меня в профсоюзный дом отдыха, из года в год в одно и то же место на Висле (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), мы каждые два-три дня ходили на почту в Голавин и заказывали междугородний разговор с Варшавой.
Хотя почту от нашего дома отделяли всего каких-нибудь сорок километров, ждать соединения приходилось долго. Заведующий почтой крутил ручку аппарата, соединялся с телефонной станцией, называл заказанный номер, пока, наконец, через час, если на линии не было повреждений, отец входил в кабину, снимал со стены трубку и начинал разговаривать с матерью. Иногда между ними повисало молчание, и тогда телефонистка, которая, видно, где-то на станции все время контролировала связь, кричала в трубку:
— Говорите? Говорите?
— Говорю! Прошу не прерывать! — злился отец, но через минуту в трубке снова отзывался голос телефонистки, еще более настойчивый:
— Говорите? Говорите?
— Говорю! — орал отец, багровея от злости. — Говорю! Говорю!
— Алло, — услышал я отца. — Ты здесь?
— Здесь. Говори. Я слушаю.
— У меня к тебе просьба.
— Какая?
— Ничего особенного, — отец, по своему обыкновению, не говорил прямо.
— Что тебе нужно, пап? Скажи.
— Что мне нужно? Чтобы ты перед уходом хорошенько почистил обувь. И чтоб не опоздал.
— Хорошо, — сказал я. — Буду у тебя ровно в двенадцать.
Чистка обуви, укладывание чемоданов… За всю жизнь я не встречал человека, который бы укладывал чемоданы лучше моего отца.
Первое правило, втолковывал он матери, всегда брать с собой как можно меньше вещей.
Мать не желала придерживаться подобных правил. Перед каждым отъездом в санаторий, где она лечила верхние дыхательные пути, она набирала столько вещей, что нечего было и думать о том, чтобы вместить их в один чемодан.
— Это уже всё? — спрашивал отец, глядя на гору одежды, высящуюся на полу рядом с раскрытым чемоданом.
— Всё, — говорила мать и немедленно добавляла к груде очередное платье.
— Теперь на минутку оставьте меня одного, — просил отец и, словно намереваясь исполнить в одиночестве какой-то таинственный обряд, запирался в комнате.