— Замолчите, — сказала Ольга и поставила стакан на подоконник. Черная жидкость внутри пошла кругами, едва не выплескивая за края.
Здесь, в этом вывернутом на изнанку мире, оказывается, каждый дурак знает, в чем дело, и всем наплевать. Да они бы и дальше жили вот так, рядом с этим, но попытка государственного переворота – вещь неумолимая, приходится реагировать.
— Что я должна сделать?
— Вот, вы подпишите – и уезжайте. Поезда, конечно, пока не ходят, но это скоро наладится…
— Что это? – Ольга, не особенно стараясь скрыть брезгливость, взяла в руки желтоватый лист бумаги. Несколько абзацев полуслепой машинописи – имя Ивара и фамилия казались ей в этом тексте объемными, выпуклыми, так и бросались в глаза, — сверху заголовок "Протокол допроса".
— Это ваши показания, пани Аринич. Вы же видели его в толпе мятежников. И, мне кажется, что ваши отношения… они, пани Аринич, не должны стать помехой исполнить свой гражданский долг. А без вашего содействия, пани Ольга, мы бессильны.
Она слушала, не понимая.
После разгона толпы там, на площади, задержали огромное количество народа. Среди задержанных наверняка найдется немало желающих купить себе такой ценой спокойствие и свободу. Почему именно она?
То, как Ивар поступил с ней, не может заслуживать ни оправдания, ни сочувствия.
С другой стороны, зная все заранее, может быть, он просто хотел уберечь ее от последствий? Но тогда возникает закономерный вопрос: почему он сразу не объяснил ей, в чем дело? Он не доверял ей? О какой тогда, черт возьми, великой любви может идти речь?
Ты сошла с ума, сказала себе Ольга горестно. Какая-такая любовь? За эти полгода хоть кто-нибудь дал тебе понять, что все происходящее между вами можно назвать этим словом?
Какими категориями мыслит существо, которое можно отнести к людям исключительно по чистой условности?
— Вы поймите, пани Аринич. Вы все равно как раковая клетка, которая точит организм изнутри. А снаружи-то каменная броня, и мы со своим оружьем тут – чисто малые дети, которые затеяли воевать дракона деревянным ножичком… Без ваших показаний мы его не то что расстрелять – пальцем коснуться не посмеем.
— Я хочу отсюда уйти, — сказала Ольга.
— Я хочу отсюда уйти! Немедленно, прямо сейчас! Макс, где мои вещи?!
Она мерила шагами просторную горницу, скрипели рассохшиеся половицы, встающее за далеким лесом солнце било в затянутые инеем окна широкими золотыми лучами, и сонмы пылинок танцевали в них, и горько и остро пахли метелки сухих трав. Почему мертвое лето всегда пахнет горечью?..
Ольга ходила по комнате, подбирая с пола свои пожитки – свитер, блокнот с растрепанными страницами, кошелек, еще какую-то мелочь, — а Макс сидел на лавке у стола и следил за ее действиями несчастными глазами. Рядом с ним на столе, среди хлебных крошек и засохших чайных лужиц, лежала плоская черная коробочка рации. На ней часто мигал зеленый глазок.
— Оль, ну это невозможно! Ты пойми, они же сейчас заявятся. И что я им скажу?
— Скажешь, что я утонула в этом болоте. Что у меня внезапно чума и черная оспа. Пусти меня!
Он стоял на пороге, загораживая собой проход в сени, уперев в косяки худые руки, и на лице его читалась такая отчаянная решимость, что Ольге на минуту сделалось страшно.
— Макс, кто – они?
— Они! Ну как ты не соображаешь?!
Ольга оглянулась. Рация на столе по-прежнему мигала зеленым глазом.
Понимание происходящего сделось острым до невыносимости. Как и желание заехать Максу по бледной от ужаса физиономии. Ольга сжала кулаки – так, что ногти впились в ладони, повернулась и ушла в горницу.
Она сидела на кровати, завернувшись в лоскутное одеяло, и смотрела перед собой сухими глазами.
… Когда поезд тронулся и за окном медленно поплыло назад роскошное здание вокзала – стекло и бетон, и сияние заходящего зимнего солнца, — она откинулась на подушки и закрыла глаза. Наверное, если бы она смогла заплакать, ей было бы легче.
На застеленном накрахмаленной льняной салфеткой лежала сложенная газета. Ольга купила ее уже на платформе, у пробегавшего мимо мальчишки-разносчика. В суете, которая обычно случается при посадке – багаж, билеты, паспорт, виза, — она так и не удосужилась глянуть хотя бы на первую страницу. Решила, что посмотрит в вагоне, когда от тоски и ужаса надо будет чем-нибудь себя занять. Похоже, сейчас это время наступило.