Но ей было с ним – интересно.
И еще на него удивительно приятно было смотреть. Как он сидит у окна в кресле с планшетом, в который закреплен лист бумаги, и грызет карандаш, и хмурит брови, как пьет кофе, безбожно разбавляя его сливками и сахаром, и облизывает пенки с серебряной ложечки, как злится и прикуривает одну сигарету от другой, и спорит со своими собеседниками, и даже как он смотрит на других женщин…
Он был красивый, да, и это завораживало. Хотя иногда эта красота вызывала в Ольге больше отторжения, чем желания быть причастной к этому празднику жизни.
Месяц, отведенный на отпуск, подходил к концу, и нужно было как-то искать пути к отступлению, но Ольга искренне не знала, как. Она даже не знала, как выпросить себе выходной.
Это было не рабство, нет, хотя еще как поглядеть. Просто она моментально теряла дар речи, когда Ивар поднимал на нее зеленые свои глазищи и замирал, ожидая, пока она начнет говорить. В эти моменты Ольга чувствовала себя, как кролик перед удавом. Хотя обыкновенно Ивар бывал с нею очень вежлив. Иногда даже чрезмерно – когда хотел дать понять, что недоволен. Он разу не позволил себе повысить на нее голос, но и простого человеческого "спасибо" Ольга от него не слышала никогда. Ни за что, даже по мелочам. Как будто все подразумевалось само собой. Как будто Ольга – его вещь, его собственность, как карандаш или янтарная запонка. Оправленный в серебро осколок солнечного камня же не может возмущаться?
Ночью, лежа в собственной кровати и глядя, как перемещаются по стене резные тени от виноградных листьев, Ольга спрашивала себя, что с нею происходит. И не находила ответа.
В этом человеке было так мало человеческого, что никакие привычные схемы не работали.
— Я завтра уезжаю, — сказала она в субботу за завтраком. Как бы между прочим, беспечно намазывая черничный джем на хлебный ломтик.
Ивар не шевельнулся. Как сидел, уткнувши нос в какую-то книжку, так и остался сидеть. Ветер треплет волосы, солнечный блик на щеке, белоснежная рубашка пахнет цитрусом и сандалом – такой у него одеколон, — безжалостно закатаны до локтей тщательно отглаженные рукава.
— Вам нужно найти себе другую секретаршу, — продолжала она настойчиво. — И пожалуйста, отдайте мне мои деньги, мне нужно расплатиться за билет.
— С какой стати вы уезжаете? И мне не нужна другая секратарша. Вы меня вполне устраиваете.
— У меня закончились каникулы.
— И что? – Он отложил книжку и взглянул Ольге в лицо. – Что вы там будете делать, когда вернетесь? Копаться в мертвых словах? Вам не противно?
— А быть нянькой у автора живых – весело и почетно! Да у меня ни одного выходного за месяц не было! Я к морю приехала, а даже из окна автобуса его не видала!
— И в этом вся проблема? – изумился он.
— Нет, не вся!
— Выкладывайте!
— Зачем, если вы меня все равно не слушаете? Вам книжка интереснее, чем живой человек.
Он перевернул томик обложкой вверх, поглядел на имя автора, покачал головой.
— В этом случае – да, книжка интересней. Но я вас внимательно слушаю.
Нужно было подняться и с гордо поднятой головой выйти вон. А что остается делать, когда тебя вот так невзначай, мимоходом, обозвали дурой. Но Ольга как будто прилипла к своему стулу.
— Я не могу прожить с вами всю жизнь. У меня есть своя работа, свои обязанности. Тем более, что вам-то все равно. Вы меня вообще не замечаете. Вам все равно – больна я, здорова, в настроении или нет! Что вы такое со мной сделали, почему я сижу возле вас, как пришитая?! Я не ваша вещь! И потом! Вы уже несколько дней ничего не делаете.
— Ошибаетесь. Я думаю.
— О чем?
— О любви, — сказал он и улыбнулся, и Ольга была искренне благодарна ему за эту улыбку, потому что иначе все выглядело бы пошло, как в идиотском романе. – О высокой и чистой любви.
О любви? Ей нечем было дышать. Значит, все эти девки, которых он табунами водил к себе в дом, и молодые люди, не слишком от девок отличавшиеся, были только затем, чтобы солнечным летним утром человек мог сидеть на балконе, пить кофе со сливками и размышлять о любви.