Позже я считал те годы самыми счастливыми в своей жизни.
Почему вспомнил об этом сейчас?
Всему виной был старший инспектор Моран. После общения с ним захотелось запереться в библиотеке и носа на улицу не казать. Пару недель не попадаться никому на глаза, не привлекать ничьего внимания; дождаться, пока улягутся круги на воде.
Не вышло.
Когда вернулся домой, Елизавета-Мария сидела на нижней ступеньке крыльца и один за другим обламывала хрупкие черные лепестки сорванной в цветнике астры.
— Тебе письмо, — сообщила она, не отрываясь от своего занятия.
Я достал из вскрытого конверта послание на дорогой плотной бумаге и удивленно хмыкнул. Дядя приглашал в гости.
Что это вдруг на него нашло?
Елизавета-Мария с прищуром посмотрела на меня и спросила:
— Поехать с тобой?
— Нет, — отказал я. — И не порть цветы.
— Черные мертвые цветы. Они и вправду нравятся тебе?
— Не нравится беспорядок.
Девушка поднялась со ступеньки и поправила мой шейный платок.
— Представь меня дяде, и он сразу станет покладистей. Перед моим очарованием ему не устоять…
— Нет.
Разговор совершенно точно предстоял не из легких, и меньше всего хотелось вконец разругаться с родней из-за какой-нибудь неподобающей выходки суккуба.
— Мне скучно! — пожаловалась Елизавета-Мария.
— Почитай прессу, — предложил я, сунув девушке прихваченную с собой из бара газету. — В аду такого нет.
Та поджала губы, но скандала устраивать не стала.
— Накрывать на стол? — лишь спросила, откладывая газету в сторону.
Я задумался, не выпить ли перед дорогой чаю, но дядя большую часть времени проводил в загородном имении, а путь туда был вовсе не близкий. В итоге решил не терять время попусту и покачал головой:
— Сначала дела.
— Не задерживайся, на ужин будет рагу, — предупредила девушка и с придыханием добавила: — Острое, как огонь!
— Ничего не могу обещать, — сухо ответил я и зашагал к калитке.
Всякий раз, когда суккуб говорила о еде, у меня возникало нехорошее чувство, будто она откармливает меня на убой.
Глупости? Хорошо бы, если так.
Уговор уговором, но либо я избавлюсь от нее, либо она заполучит мою душу.
Третьего не дано.
Центральный вокзал Нового Вавилона по праву считался городом в городе. Главное здание с высоким стеклянным куполом, административные корпуса, пешеходные мосты, котельные, бессчетные развязки, переходы и запасные пути, сторожки, ряды однотипных пакгаузов и склады с углем занимали территорию, сопоставимую с площадью целого района. И если Новый Вавилон временами представлялся мне адским котлом, в котором плавились люди со всего света, то Центральный вокзал был его точкой кипения.
Купив билет первого класса — благо, Альберт Брандт, у которого пришлось занять на проезд, торопить с возвратом долга обыкновения не имел, я ссыпал сдачу в портмоне, отыскал табло с расписанием и отправился к выходу на нужную платформу. Бистро поманило ароматом свежей выпечки и кофе, но я удержал себя в руках и прошел мимо. Поезд должен был подойти с минуты на минуту, а меньше всего мне хотелось опоздать и провести в этом бедламе лишние полчаса. И без того голова кругом идет.
С отцом мы часто приходили сюда; он встречался с нужными людьми, я глазел из зала ожидания на поезда и поедал профитроли в том самом бистро, мимо которого сейчас столь спешно прошагал. Удивительно, но раньше здешнее столпотворение меня нисколько не раздражало, а теперь готов на стену лезть, лишь бы оказаться подальше от этой беспрестанно гомонящей толпы.
Но на платформе людей меньше не стало. В дальнем конце перрона и вовсе царила сутолока почище, чем перед кассами синематографа в день премьеры; громоздились горы тюков и прочей поклажи, бегали дети, кто-то плакал навзрыд. Пассажиры на той стороне были сплошь в поношенной и залатанной одежке; загорелые, чумазые, склочные. Хвостовые вагоны третьего класса обычно набивались под завязку, и узенькие лавочки вдоль бортов могли приютить лишь малую толику путешественников.
Ближе к середине платформы такой толкотни не было в помине, публика там подобралась куда более степенная и респектабельная. Господа в котелках, черных визитках, отутюженных полосатых брюках и лакированных штиблетах стояли вокруг урн, курили и вели неспешные беседы о театральных премьерах, ценах на зерно и судьбах мира. Дам среди этой категории пассажиров не было вовсе.